Юрий Гаврюченков - Золото шаманов
Жениться Лепяго не сподобился, поэтому места в его большой избе хватило всем. Мы приехали втроём: я, Слава и Вадик, ради общего дела отказавшийся от ненаглядных бабочек. Корефан согласился терпеть нетрадиционно ориентированного энтомолога, а Гольдберг-младший, чувствуя такое к себе отношение, поубавил жеманности. Даже золотую серёжку из правого уха снял и в повадках напоминал переодетого монаха, чьё чело облагорожено печатью невинности. Мне же в этой компании было значительно легче. Ни к кому из спутников я неприязни не питал, а с Андреем Николаевичем моментально нашёл общий язык. Рыбак рыбака видит издалека.
– Вы не представляете, – продолжал радоваться Лепяго, пока мы отдыхали с дороги и насыщались, чем Бог послал, вернее, что привезли с собой – в холостяцком жилье отыскалось лишь немного овсянки. – Как я соскучился по беседе с образованным человеком! Только в школе и спасался, понимаете? Круг интеллигентных людей здесь настолько узок, что только с коллегами и можно общаться. Когда из школы ушёл, точнее, меня перевели, ну, предложили – от такого места отказываться нельзя, один единственный музей в районе, да что там в районе – во всей области! – так вот, понимаете, они в школе, а я здесь, умные разговоры стали так редки… Сбор экспонатов – занятие нелёгкое, скажу я вам. Приходится лазить по тайге. Отнимать, знаете ли, у природы, выкапывать, археологией заниматься.
При этих словах я улыбнулся, а обрадованный положительной реакцией Лепяго затараторил ещё пуще:
– Прекрасная экспозиция получилась, выдающаяся! – глаза его загорелись. – Пойдёмте, я вам покажу, в самом-то деле!
Отказать радушному хозяину было невозможно. Мы перешли через дорогу, благо, жил Андрей Николаевич напротив Дома офицеров, и начали осмотр местных диковин.
Поглядеть действительно было на что. Детище своё Лепяго обожал и трудился над ним не покладая рук. Музей состоял из четырёх проходных комнат, три из которых были полностью заняты экспонатами, а последняя только наполовину. В первой комнате стоял чум, там был подробно представлен быт аборигенов. Возле него торчали два чучела в богато расшитой меховой одежде. Лица у них были сделаны из тряпок, над которыми потрудился кто-то, знакомый с византийской иконописью. Так мог бы выглядеть Иисус, родись он на Севере.
– Зэки рисовали, – пояснил Андрей Николаевич, – тут, знаете ли, такие таланты сидят…
– Зона всегда богата талантами, – поддакнул я.
– Я здесь всё воссоздал до мелочей, – Лепяго так и распирало от нетерпения. Нам, как гостям, грозило претерпеть всю экскурсию целиком. – Настоящую одежду собрал, которую носили эвенки. Видите, мужчина одет по-зимнему, в доху, штаны у него из лосиной кожи, на ногах унты, а жена его одета по-летнему: в парку и олочи.
– И в той дохе дал маху я, – произнёс Слава задумчиво, – она не греет…
– Абсолютно, – поспешно закончил я.
Андрей Николаевич пропустил наши реплики мимо ушей.
– Палка у неё в руке называется аргал, – продолжил он, – она использовалась для управления оленьей упряжкой.
– А когда тут олени-то были? – пренебрежительно поинтересовался Слава. – Теперь всё, небось, на зэках возят.
Засунув руки в карманы, он стоял перед чучелом кабарги, брезгливо оглядывая немудрёную дикарскую утварь.
– Не так давно, кстати, исчезли, – сообщил Лепяго. Его непросто было сбить с панталыку. – А если в лес подальше зайти, то можно будет наткнуться на диких кабарожек. На них до сих пор охотятся. Кстати, насчёт охоты. Видите пальму в руке мужчины? Вон, тесак так называется. Несмотря на её грозный вид, пальма не является для местных жителей оружием. Это сельскохозяйственный инструмент, такой же как коса у русских.
Я присмотрелся. Чучело было вооружено своеобразным мачете с длинной ручкой или, скорее, коротким копьём с длинным узким лезвием почти с рукоять величиною. Может быть пальмой и можно было рубить какой-нибудь стланик, но смахнуть голову с плеч она тоже могла за милую душу. В другой руке туземец держал лук. На левом бедре, оперением к пузу висел колчан со стрелами.
– Настоящий боевой лук, – похвастался директор музея. – Хранился в одной семье.
– Тут что, бои шли? – хмыкнул Слава.
– В своё время – да, – просветил нас Андрей Николаевич. – Вы у себя в Ленинграде о Севере всё больше по фильму «Начальник Чукотки» судите, а зря. Не такие они простые, если уж хотите знать. Казаков со времён Ермака Тимофеевича гоняли такими луками, между собой северные народы тоже бились насмерть. Лет двести назад тут такие войны шли, что ох ты ну.
– Сильно рубились? – корефан напал на любимую тему.
– Надо полагать, – не без гордости за отчизну ответил Лепяго. – Человеку вообще свойственно воевать. За землю, за богатства… Ну, богатств тут особенных не было, а за жизненное пространство боролись.
– Места им мало – леса-то огромные какие? – вступил Вадик.
– Видимо, мало. В лесу не везде хорошо, да и народу раньше проживало значительно больше. Охотились, кочевали. Жили стойбищами. Иногда сталкивались. Естественно, чужаков побаивались, как и всего непонятного. Старались доказать свою доблесть. Вот и случались войны. Эвенки с тунгусами, тунгусы с эвенами, эвены с остяками, манси и юкагирами. А всех их вместе выносила кавалерия чаучей.
– Чукчей, что ли? – уточнил Слава.
– Это вы их так зовёте. А на самом деле они чаучи – «оленьи люди»: пастухи и кочевники. Вот им много места требовалось, чтобы стада кормить. Соответственно, стычки неизбежны. Где война, там растят воинов – сильных и свирепых бойцов. Они совсем непростые ребята! Чукчи и до побережья доходили, там громили коряков и нивхов, словом, экспансивная нация, а вы анекдоты про них сочиняете. Это от незнания, вам простительно.
– Вас этому в Красноярском учили? – с неподдельным уважением спросил я.
– В нём самом, – кивнул Лепяго. – Я ведь готовился как преподаватель соответствующего региона. Эпос «Нюргун» моя настольная книга, – он усмехнулся.
– Как у вас тут всё… необычно, – восхищённо протянул Вадик. Ему хозяйство Лепяго понравилось.
– Спасибо, – Андрей Николаевич был тронут. – Я старался воссоздать всё доподлинно. Видите посуду из бересты, чуман называется. Она как бы бывшая в употреблении. В посёлке одном обнаружил. Я её из этнографической экспедиции привёз. Когда музей основали, я, скажу вам, немало поездил по округе в поисках экспонатов. Дело хлопотное, но зато результат каков!
– Впечатляет, – Вадик указал на бревенчатое сооружение в дальнем углу, – а что это такое?
– Лабаз, – охотно просветил директор. – В нём могли хранить продукты от зверья, но этот ритуальный. Сделан для покойника. Умерших здесь не зарывали, – пояснил он, – укладывали вот в такие срубы или поднимали на дерево в долблёном корыте. Видите, маленькое, предназначено для ребёнка.
Лабаз производил весьма мрачное впечатление. Для комнаты он был слишком большой и очень тёмный. Эдакая низенькая избушка с дверью-лазом. Жуть.
– Гроб тоже подлинник? – спросил я. Не без иронии, однако.
– Гроб? Нет, – Лепяго даже не понял шутки. – Настоящий найти не удалось. Но этот один старый эвенк вытесал, – поспешно добавил он, словно испугавшись, что мы усомнимся в ценности экспоната. – Он, скажу я вам, достаточно здесь прожил и родился ещё до советской власти.
– Силён, – молвил Слава, непонятно, то ли в отношении гроба, то ли эвенка. А, может быть, директора.
– Ну, а посетителей много бывает? – задал я каверзный вопрос.
– Детишки, в основном, из школы. И слушают, знаете ли, с таким удовольствием, – похвастался Лепяго. – Для них ведь это всё – давнее прошлое. Что они здесь видят; зону, конвой, своих таких же. Ну, в тайгу сходят. Родители у них понаехали кто откуда, их ведь тоже переводят по ведомству. Так что развлечениями молодёжь не избалована, да и нет тут молодёжи почти. После школы сразу в город уезжает, а кто и раньше – с родителями вместе.
– Одно слово – мусор, – процедил корефан.
– Вы, я вижу, сидели? – заметил Лепяго. Слава в ответ только цыкнул. – У меня у самого отец здесь чалился. Вот, был с его дедушкой знаком, – кивнул он на Вадика. – Да, – сказал он Гольдбергу. – Я и вашего батю видел, пацаном ещё. Помню, заходил, гостинцев от Исаака Моисеевича привёз. Мы с родителями тогда на Левой стороне жили. Его геологическая партия в порту остановилась, в бараках. А там пьянка была и пырнул его кто-то ножиком.
– Ах, вот как, – с натугой выдавил Вадик.
– А в тайге эвенки остались? – я взглянул на расстроенного энтомолога и решил поменять тему разговора. Вадик расстроился, что было вполне понятно. Новая версия гибели отца оказалась ещё печальнее; одно дело, когда утонул человек, и совершенно другое, когда по пьяни зарезали. Вот стал бы Иосиф врачом или искусствоведом как братец, глядишь, и жил бы сейчас. Все эти мысли отразились у Гольдберга на лице.
– В тайге? – спохватился Андрей Николаевич, догадавшийся оставить горестную тематику. – Остались, конечно. У нас, в Усть-Марье, чистокровных давно нет, а выше по реке должны были остаться. Охотники там всякие, просто дикари.
