Александр Соловьёв - Ветви Ихуа
«Во всем виновата Табита Цвяк, она сама себе противоречит, — думал Зубров. — Двояки нельзя лепить, гороно требует, видите ли. Нет, на самом деле она секретаря обкома боится, вот что».
Мысли о секретаре обкома вызвали в нем трепет и чувство безысходности. О том, чтобы пригласить в школу Локкова-старшего им попросить помощи, не могло быть и речи.
«Теперь никаких рычагов не осталось, — вздохнул Зубров. — Не колотить же их, в конце-то концов! Тоже мне, сомолфеды… Всем, кроме Лины Рене, и еще двоих-троих натянутых хорошистов, тройбаны малюешь, они и довольны. Тему поведения разбирали… На внеклассном часе… Посмеиваются… Бульдозер… Считают, я — полный кретин, нормальным мужским делом заняться не способен, даром, что два метра ростом. Думают, какой-нибудь ущербный, иначе с чего бы такому держиморде учителем становиться, да еще — географии. Наверняка, об этом между собой говорят. А я им двояк даже не могу… Тьфу!»
Руки у него снова стали деревенеть. Зубров спохватился, стал торопливо потирать ладони.
«Теперь у тебя неврастения, парень. Надо успокоительное пить. Эх, черт… Ну, хватит тебе уже. Хватит. Спокойно. Вдох… выдох. Еще раз. И еще раз».
Зубров вышел из кабинета и заторопился в учительскую. Он свернул в восточное крыло второго этажа, прошел под багровым плакатом с белой трафаретной надписью «БИОНЕРЫ ВСЕЙ СТРАНЫ ДЕЛУ ЛИНИНГА ВЕРНЫ!», как тут в коридоре показалась Табитта Цвяк.
Цвяк-цвяк-цвяк! — стучат по полу старомодные каблуки. Каждый новый шаг — копия предыдущего: в этом особенность ее походки. Поверни она голову или кивни — от этого ритм и характер движения не изменится.
Зубров отшатнулся назад, хотел было убежать, но тут же сам посмеялся над собой, представив, как глупо это будет выглядеть, тем более что директриса уже наверняка его заметила. Несмотря на посещавшие его две минуты назад гневные мысли в ее адрес, он уже невольно принял предупредительную позу, готовясь поздороваться издалека и сопроводить приветствие учтивым поклоном. Он испытал наростающее чувство вины: урок должен был вот-вот начаться, а он до сих пор не успел передать журнал. Вот незадача! Ну почему он такой нерасторопный?
Руки сами собой вытянулись по швам: в одной — журнал, в другой — пакет с банкой.
— Здравствуйте, Табитта Геннадьевна, — громко сказал он, когда между ними оставалось шагов десять.
Не отвечая, директриса продолжала выстукивать каблуками и остановилась, лишь оказавшись в трех шагах от него. Вид у нее был не вполне дружелюбный, и Зуброву стало неловко смотреть ей в глаза. Он уставился на ее ноги-бутылочки, обтянутые коричневыми колготами, но тут же, сообразив, что это неприлично, перевел взгляд на морщинистый подбородок, свисавший мешочком.
— Вот объясните, Зубров, — сказала директриса, — ради всего святого объясните… Почему. После. Вашего. Урока. Учителя. Должны. Каждый. Раз. Рыскать. По школе. В поисках. Журнала?
Зубров усмехнулся, хоть он знал, что усмехаться не следовало, но это как-то само собой получилось. Просто ему вдруг представились эти рыскающие учителя, и он невольно начал было выдумывать по этому поводу какую-то шутку. Сообразив, что шутить в самом деле будет очень неуместно, он сказал:
— Виноват, Табитта Геннадьевна… Признаю…
Они некоторое время молча смотрели друг другу в глаза. Зубров поймал себя на том, что по-прежнему улыбается, и заставил себя принять серьезный вид. Он понимал, что отшутиться все равно не получится.
— Где вы были? — спросила директриса.
— В своем классе.
Зубров успел заучить ее привычку начинать всякий разговор с легкой, предупреждающей угрозы, а затем в зависимости от развития темы усиливать ее до угрозы явной либо смягчать высокомерной иронией. Выстраивая защиту, он стремился предугадывать ее настроение. Иногда он в этом преуспевал, но чаще директриса вела себя непредсказуемо.
— Что вы там делали? — спросила Табитта Геннадиевна.
Его охватило чувство вины. В голове засуетились беспорядоченые оправдания — одно нелепее другого: «Потерял сознание… пошла из носа кровь… поднялась температура…»
— Проставлял оценки…
Табитта молчала. Он засмущался, стал пожимать плечами. Теперь он и сам не понимал, какого черта так долго торчал в классе.
— Проставлял, проставлял, — передразнила Табитта Геннадиевна. — А потом что делали?!
— Потом… вас искал.
Не сводя с него злых прищуренных глаз, директриса покачала головой.
— Зачем вы врете? — Ее висячий подбородок негодующе вздрогнул. — И перестаньте бледнеть? Я такая страшная, да? Я — зверь? Зубров! Ну почему, ну почему с вами столько проблем? Почему вы прячетесь, опаздываете, медлите?.. Объясните, что происходит… коллега. Может, вы считаете, трехмесячный стаж дает вам какие-то особые привилегии? Сколько это будет продолжаться? А?!
Зубров опустил взгляд, снова на ее коричневые колготки. Они морщинились на голенях: ему невольно хотелось поправить их.
Его охватила паника. Поразили не столько слова, сколько эмоции, которые, как ему казалось, плескались на лице этой старой женщины. Да, она была слишком стара для того, чтобы быть его коллегой, и слишком женщиной (особенно из-за этих дурацких коричневых колгот) для того, чтобы быть его начальником. Тут до него дошло: как раз эта разница возрастов и полов его всецело обезоруживала. Какая-то парадоксальная ситуация. Он снова заговорил, теперь уже совершенно не понимая, что имеет в виду:
— Поверьте мне, Табитта Геннадьевна, я и думать так не считал… то есть, не думал… считать не хотел… я никогда… не собирался… не гордился своим стажем… и привилегиями тоже…
Голос был не его — чей-то чужой: высокий, сдавленный, трусливый.
— Что? Я вас не понимаю!
— Я сам не понимаю, Табитта Геннадьевна. Хе-хе… Честное слово! Это какое-то безумие… Ну скажите, с кем не бывает. Что же мне делать-то? Поверьте, больше не повторится. Хотите, на колени стану?..
Директриса поморщилась.
— Уберите истерику! Вы когда-нибудь научитесь вести себя как мужчина? В который раз обещания? Почему я должна верить? — Негодующая дрожь от подбородка передалась ее голосу. Он знал: это ненастоящая дрожь, Цвяк прекрасно владела эмоциями.
К ним подошла очень худая и бледная девочка в белой блузе, синей юбке и красном галстуке.
— Табитта Геннадьевна! Ждана Петровна просит ключ от линкомнаты.
— Я разговариваю, — не повернув головы, процедила директриса.
Не зная, что ей делать, девочка отступила на пару шагов, но не ушла — осталась дожидаться конца разговора. Словно не замечая ее, директриса сказала:
— Эх, Зубров, по-хорошему мне бы надо наказать вас за нерасторопность и за то, что вы не умеете планировать время. Вы безответственны, вы избегаете даже учительских чаепитий. Вы до сих пор не сдали мне план на второе полугодие. Вы…
Тут ее назидания прервал звонок.
— Честное слово, исправлюсь, — воспользовавшись паузой, быстро сказал Зубров. Сказал от души и негромко: не хотел, чтобы стоявшая поблизости девочка, слышала, как он, взрослый человек, оправдывается.
— Вот и исправьтесь, — сказала директриса. — Еще как исправьтесь. Только я не знаю, когда это будет. Пока вы уверенно катитесь по наклонной плоскости, Зубров. В десятом «А» должен быть хоть какой-то порядок, но там совершеннейший бардак, и я уже просто устала слышать нарекания на вас.
Зубров машинально огляделся, словно хотел убедиться, что тех, кто на него нарекал, нет сейчас рядом. Он встретился взглядом с бледной девочкой: она с любопытством его рассматривала.
Ему вдруг вспомнились слова матери: «Соглашательство — лучший способ избегать споров».
— Да, Табитта Геннадьевна…
— Ну что — да? — вздохнула директриса.
— Честное слово… я исправлюсь. — Он снова покосился на девочку: смотрит ли она? Девочка не сводила с него глаз.
— Ладно, — сказала директриса. Шагнув к нему, она маленькими жилистыми руками отобрала журнал. — Надеюсь, мы друг друга поняли. Мой вам совет: хотите влиться в большую школьную семью — боритесь с этой вашей… инфантильностью. Со своими эгоистическими замашками. Со своей безответственностью, а не хотите — смотрите сами. У меня пока все. Да, кстати, вам мать звонила. Свяжитесь с ней и попросите, чтобы не звонила на номер директора. Это вам не детский садик.
— Конечно, Табитта Геннадьевна… обязательно. Обещаю! Спасибо вам.
Через четверть часа он вышел из школы. Настроение было препаршивейшим. Виски сдавливала тупая боль. День был пасмурным, но свет отчего-то резал глаза.
Зуброву казалось, что жребий, выпавший на его долю, столь ужасен, что лучше бы ему не рождаться вовсе.
Дойдя до памятника Меламеду, он пересек улицу и вошел в здание переговорного пункта. По пути он мысленно встречался с матерью и вел с ней докучный спор.
