Инна Булгакова - Солнце любви
- Поздно, братец. Я вырос.
Наконец, по требованию Вареньки («переодеться надо, тороплюсь»), братец ушел. Недалеко, как и предположил Петр Романович, перебравшийся на кухню, откуда просматривался двор и сквозил не чад катастрофы, а дух цветущих лип. Под старым деревом стоял Поль, рассматривая синий сверкающий «Мерседес». Тут появилась она в изумрудно-зеленом платье с пояском в виде золотой цепочки (излишний шик, для такой красоты оправа нужна невинно-скромная), рыжие волосы заплетены в косу — корона вкруг головы; обернулась неожиданно, застигнув врасплох молодого (но не молоденького) небритого интеллектуала в окне. Петр не отпрянул, достойно выдержав быстрый взгляд. Ребята кратко переговорили, Варенька села за руль и покатила в тоннельчик на улицу (а юноша, точно телохранитель возле колесницы госпожи, бежал рядом, держась рукой за нижнюю рамку бокового окошечка), укатила на том самом банально-богатом «мерсе». Скажите на милость, где ж водятся те «отцы, которых мы должны принять за образцы»?
2
Он так задумался, что не вдруг услыхал длинный звонок в дверь. Сосед, через другую стенку, Иван Ильич Подземельный — медик со «скорой помощи». «Закоренелый разведенец» (его собственное выражение) правду жизни искал на дне стакана и принес фляжку спирта. «Чистейший, Петь, девяностоградусный, впрочем, мною уже разбавленный. Давненько мы с тобой не гудели». Петр Романович вообще не помнил, чтоб когда-нибудь с соседом «гудел», насторожился — неспроста пришел! — и тут же обозначил рамки визита: полчаса, работа, мол, срочная.
— Работа, — повторил
Подземельный с горечью, усаживаясь за кухонный стол. — Я лично сгорел на работе. Что от меня осталось к пятидесяти?.. Стопочки, Петя, и что- нибудь. О, огурчики-помидорчики и сальце. самое оно!
- Взрыв сейчас видели?
Медик кивнул.
- Рассчитал наверняка. Суицид. Ты помнишь, какой сегодня день?
- Восьмое июля, четверг.
- Ну, поднапрягись! Отец твой умер, девять лет тому. Между прочим, у меня на руках.
- Он умер шестого. — Петр Романович помолчал. — У меня на руках.
- Ну, стало быть, сегодня хоронили. У меня ж профессиональная память. Помянем.
Петр Романович доверчиво принял стограммовую стопку и какое-то время говорить не мог.
- Дыши глубже, равномернее…
- Какой!.. Какой, к черту, чистейший!..
- Клянусь!
- И чем разбавленный? Чем?
- Заешь сальцем.
- Не хочу. Пост.
- На диете? Желудком страдаешь?
- Петровский пост сейчас.
- А, уважаю. Но настоящий писатель умеет пить все и всегда.
- Я не писатель.
- Ну, философ. один хрен.
- Я не философ.
- На тебя не угодишь. Между тем, в своей практике я народных на ноги ставил. Однажды приезжаем по срочному вызову.
- Только не надо этих докторских баек!
- Равнодушен ты к жизненной правде, горд и высокомерен, а ведь когда-то, Петюня, я тебя на руках держал.
- И как я после этого жив остался!
- Жив остался. — повторил Подземельный как-то многозначительно. — И свинья-друг тебя не мучил?
- Если вы так беспардонно о себе, извините.
- Но, но, не обижай старика, глядишь, еще пригожусь. Кое-кому очень пригодился. — Медик подмигнул.
- О чем вы?
- Слыхал о врачебной тайне? — Иван Ильич закурил. — Точно, восьмого хоронили, а вечером я в Ялту отбыл, в отпуск. Интересно, а кто рассказал Роману Алексеевичу про убийство?
- К чему такой вопрос?
- К тому, что кто-то его убил.
- Отец умер от острой сердечной недостаточности.
- Ну, поспособствовал своим рассказом. Сердце больное — факт, но нельзя было его провоцировать, понимаешь?
- Не понимаю цели ваших вопросов.
- Никакой такой цели, просто вспомнилось. Кто навещал Романа Алексеевича в последний раз в больнице?
Непонятная настойчивость, с которой сосед вел прямо-таки допрос, и настораживала, и притягивала. Философ ответил, морщась:
- Кажется, дядя провел у него весь вечер четверга.
- В четверг дядя твой не мог рассказать брату своему про убийство в пятницу.
- Я не желаю ничего вспоминать! — отчеканил Петр; мутный хмель уже бродил в голове.
- Но все помнишь! И я помню. Иду я вечерком мимо Патриарших, а на лавочке возле памятника сидят Мастер с Маргаритой.
- Доктор, вам случалось наблюдать симптомы белой горячки?
Иван Ильич захохотал.
- Э, грешная наша природа груба и предсказуема, по-народному: выгони ее в дверь — влезет в окно. и у женатиков, и у женихов. Давай-ка лучше по грамму.
- Нет!
Медик продолжал безмятежно затягиваться папиросой; глазки его, близко посаженные, «медвежьи» (и весь он, круглый, косматый, был похож на засаленного медвежонка из плюша), глазки-пуговки победно поблескивали.
- У нас в клетке новая соседка. Ты с ней уже познакомился?
Похоже, Подземельный подслушивал!
- Слегка.
- Девочка красивенькая и богатенькая. Видал машину?
- У нее папа богатый.
- Надо же, какое счастье. Только чемоданы ее не папа вчера таскал.
- А кто?
- Ангелевич.
Валерий Витальевич Ангелевич — нижний сосед, с третьего этажа, успешно промышляющий в шоу- бизнесе.
- Точнее, его шоферюга пер два огромных чемодана, а он с красоткой шел следом и вещал: «В старомосковских домах есть особая атмосфера, но лифта, как правило, нет.» Не знаешь, его бывшая не устроила свою судьбу?
- Что?
- Лана, говорю, замуж не вышла?
- Ничего о ней не знаю.
- Так-таки ничего? — Подземельный выпил и запел: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь.»
- Да будет вам!.. прямо копилка соседских секретов.
Помолчали. Забывшись в глубокой задумчивости, Петр Романович опрокинул в рот услужливо наполненную стопку и замер.
- Я ж говорил, вторая веселее пойдет, перед народным напитком смирись, гордый человек.
- Ох, помолчите!
Иван Ильич занялся спиртом и съел все сало.
- Значит, Вареньку сюда Ангелевич пристроил, — сказал Петр Романович нечаянно вслух, как бы со стороны слыша свой голос: головокружительная отрава действовала круто.
- Ну, они же старинные приятели с адвокатом твоим.
- Иван Ильич, полчаса истекли.
- Так ведь не допили!
- Все, все, все!
Подземельный поднялся, прихватив объемистую фляжку, вышел, как под конвоем, в прихожую и спросил почему-то шепотом:
- Ты один?
- В каком смысле?
- К тебе никто не приходит?
- Да вот вы с чего-то осчастливили.
- Помянуть. — Сосед заглянул в дверной проем небольшой затемненной комнаты (еще кабинет, прихожая и кухня составляли отдельные владения философа). — Глянь, красный коврик под качалкой вместо лужи крови. (Петр Романович прямо оторопел!) Я все помню. Там нечто лежало. Потом. Сначала не лежало, а потом в крови.
- Слушайте, что вам надо, в конце концов?
- Ничего, Петя. Просто печальный юбилей навеял печальные мысли. — Медик на миг задержался в дверях. — Знаешь, какой у американчиков любимый спорт? Бейсбол.
«Допился, — решил Петр Романович брезгливо. — И я хорош. Немудрено от такой адской смеси.»
В темной комнате зашипело, лязгнуло и торжественно пробило десять. Он вошел, сел в качалку, головокружение усилилось, закачались картинки и фотографии на стенах, купол абажура, высокая башня напольных часов. И как-то внезапно провалился в сон.
Ему приснился дом, с виду ничуть не похожий на жилище в Копьевском переулке, но по забытому чувству любви и нежности, пронзившему душу, он узнал его — свой дом детства, в котором (в лабиринте мрачных клетушек, сюрреалистически пустых и тусклых) он вдруг заблудился. В помещении без окон сидели на лавках люди, он хотел узнать дорогу, но они молчали как мертвые. «Это умершие!» — сообразил во сне Петр; тут один из них — отец, узнал он в ужасе и упоении — указал рукой путь на какой-то дребезжащий звук, Петр пошел и словно проснулся. Но длился сон, дребезжал звонок, он вскочил во тьме, споткнулся обо что-то, сильно ударился левой ногой, открыл некую дверь и вновь увидел отца. Таким, каким помнил его в юности: в коричневом, с «искрой» костюме, лицо в морщинках, но кажется моложе в густой каштановой бороде и усах, которые он любил дергать в младенчестве. «Приклеенные», — говорил папа, подмигивая, а Петруша проверял, такая была игра. «Ты же умер», — выговорил он. — «Нет. Я пришел к тебе». — «Уйди, — испугался Петр. — Мне страшно». — «Мне тоже, — произнес призрак. — Прости». — «За что?» — «За смерть. И я тебя простил». — «Не понимаю! Как там у вас… в том мире?» — «Не дай тебе Бог туда попасть. Я еще приду».
Тут Петр Романович проснулся реально в качалке, которая, к изумлению его, продолжала покачиваться. Неужто сновидение длилось какие-то секунды?.. Часы услужливо ответили, отбивая. одиннадцать ударов. Час прошел. Какое, однако, ядовитое пойло! «Нет, оно дало мне возможность повидаться со своими!» Он поймал себя на диком суеверии и сплюнул, застольный разговор с Подземельным навеял эту дичь. Но давно уже, так давно, много лет не ощущал он такой любви, трепета и тайны.
