Конрад Граф - Рэмбо под солнцем Кевира
Но Траутмэн был солдатом. А солдатами командовали политики.
Он мог презирать их, ненавидеть, не уважать, но они были избранниками народа и выражали его волю. Воля же народа для Траутмэна была превыше всего. Если стране нужна его жизнь — "ради защиты национальных интересов США", как сказал президент, — он отдаст ее безропотно и с сознанием честно выполненного долга. На его гроб ляжет звездно-полосатый флаг, и троекратный салют разбудит в сердцах соотечественников благодарное чувство к защитнику их интересов. О большем полковник не мог и мечтать.
Траутмэн все понимал, и если порой еще в чем-то сомневался, то эти сомнения отбрасывал прочь, как ересь. А ересь в армии была подобна заразе. Так считал полковник и делал все, чтобы армия оставалась чиста духовно и физически.
Траутмэн посмотрел на себя со стороны и осудил за суету и нервозность. Сделав замечание механику за ненадежный трос, он тут же извинился перед ним, высказав уверенность в профессионализме личного состава. А когда "Геркулесы" из Египта откликнулись наконец на его позывные, он окончательно успокоился и взял себя в руки. "Берегы" снова увидели перед собой того Траутмэна, которого они любили и боготворили.
Один из "Геркулесов", переоборудованный под самолет-заправщик, сообщал, что готов загрузиться, как только поступит команда. Другой, к счастью команды "Дельта", был в полной боевой готовности.
Траутмэн подошел к фальшборту и посмотрел туда, где должен быть Иран. Берега не было видно, его скрывала и даль, и молочно-белая дымка на горизонте. Но там, за этой далью, в этой непонятной стране, был уже его Рэмбо. Траутмэну вдруг до тоски душевной захотелось узнать, что с ним и где он. Майор Кэнби, этот цэрэушный чистоплюй, всегда дает понять, что знает намного больше, чем говорит. И судить по его речам, это все равно, что гадать на кофейной гуще. Траутмэн даже не верил в те знакомства и пароли, которыми он снабдил перед отлетом Рэмбо и Али. Полковник, когда дело касалось Рэмбо, не верил ни в кого и ни во что — он верил только в него, своего мальчика. Джони выпутается, малыш всегда найдет выход, сынок не позволит оставить себя в дураках.
Траутмэн поднял голову, посмотрел с тоской в далекое синее небо и прошептал:
— Джони, сынок, где ты?..
Глава 8
Рэмбо не сразу понял, что произошло. Еще совсем недавно, несколько часов назад он сгорал от испепеляющего солнца, изнывал от иссушающей жары, даже сидя в чайхане Давуда, и вдруг будто упал на дно глубокого колодца или попал в морозильную камеру холодильника. Его уже не согревала даже быстрая ходьба. И тогда он побежал. Но навьюченный осел был обычной рабочей скотиной и не хотел разгадывать замысел своего хозяина. Он так же, как и прежде, размеренно отмеривал пустыню своим неторопливым ослиным шагом: один фарсанг — это расстояние, которое проходит караван за час пути. Осел мог не знать, что это за расстояние, но десятки поколений его собратьев за многие и многие века выработали тот шаг, который не изнуряет и позволяет проходить огромные пространства без видимых усилий. Поэтому попытку хозяина ускорить шаг он просто не понял.
Рэмбо пробежал несколько десятков ярдов и остановился. Осел так же неторопливо шел сзади. Он, наверное, знал, даже был уверен, что хозяину без него нечего делать, и как бы он ни резвился, он вернется к нему или будет стоять и ждать — фарсанг есть фарсанг. Рэмбо эта мера пустыни никак не устраивала, и он на нее не рассчитывал. Он подождал осла и решил исследовать содержимое вьюков, чтобы или освободиться от части груза, или же взять ее на себя. И первое, что он увидел, была толстая кофта, связанная из верблюжьей шерсти. Давуд даже это предусмотрел! Если бы Рэмбо знал об этой кофте, он бы не пожалел еще три тысячи туманов. А впрочем, как знать. Скорее всего, он посмеялся б над этой причудой Давуда, и кофта осталась бы в Тебесе. Рэмбо натянул ее на себя и почувствовал, что теперь нужда в беге отпала, а веками выверенный фарсанг восторжествовал. Больше во вьюках не было ничего такого, от чего бы можно было их освободить. Вода, вяленое мясо, пресные лепешки, сушеные фрукты — всего этого, по расчетам Давуда, видимо, и должно было хватить на десять дней пути. Многовато, но тут Рэмбо с Давудом спорить не стал — ему лучше знать, чего и сколько нужно для того, чтобы дойти до Хазане. Еще на дне одного вьюка Рэмбо обнаружил кусок плотной материи, сложенный в несколько раз, и догадался, что это тент, который должен был заменить ему палатку. Он вспомнил, что Давуд говорил ему что-то об этом. А вот и жерди, притороченные к бокам осла. Этот Давуд и в самом деле снарядил его чуть ли не до Мешхеда. Аллах с ним, ему лучше знать, что нужно путешествующему пустыннику.
Рэмбо завязал вьюки, и когда в его руках лопнула веревка, над его ухом будто бы громыхнул пистолетный выстрел. Рэмбо оглянулся и сразу понял — он нарушил мертвое безмолвие. Вокруг стояла такая тишина, что, казалось, где-то в далекой вышине звезды не мерцают, а тихо потрескивают. Но, странно, потрескивания этого он не слышал, а словно бы ощущал. Ему никогда еще не доводилось ощущать звуки, и это было настолько непривычно, нереально, что он не выдержал и громко сказал:
— Ну ты, длинноухий, пошел!
И не понял — он это сказал, или кто-то внутри него, или он просто вообразил себе, что сказал. Звук не разнесся, не повис в воздухе — он мгновенно исчез, словно ночная мгла и могильная тишина придушили его.
Звездный небосвод медленно вращался вокруг Рэмбо, ручка ковша Большой Медведицы задиралась кверху, а Полярная звезда стояла так низко над горизонтом, что, казалось, рано или поздно, но можно дойти до нее и потрогать ее рукой. Интересно, сколько до нее фарсангов и сколько нужно навьюченных ослов, чтобы хватило пиши и воды на весь путь?
Рэмбо шел широким размеренным шагом, приноровившись к шагам осла, и хруст галечника под ногами воспринимал, как некий звук, присущий самой пустыне, и уже не обращал на него внимания. Кофта согрела его, и он чувствовал себя легко и свободно, как никогда.
Где-то впереди, чуть ли не под Полярной звездой, и слева длинной дугой матово серебрились солончаки. Давуд предостерегал об их коварстве. Но ведь он предупреждал об осторожности и на этом ровном, как стол, участке. У этих аборигенов, подумал Рэмбо, врожденный страх перед неведомым. И все трагедии, случившиеся в пустыне за многие века, отложились в их памяти, спрессовались в одно общее впечатление: коварству Кевира нет предела.
Рэмбо посмотрел на часы. Если он так будет идти, то, пожалуй, к утру половина пути будет пройдена. Да и утром, пока солнце еще не поднимется достаточно высоко, можно будет пройти фарсанга два-три и после этого уже позволить себе отдохнуть.
Он так ушел мыслями вперед, что не сразу понял, отчего это осел вдруг заупрямился и замотал головой, словно пытаясь освободиться от повода. Рэмбо остановился, и до его слуха донесся непонятный звук, напоминающий то ли шум ветра, когда он шелестит в кронах деревьев, то ли клокотание воды на речных перекатах. Он не мог понять, откуда доносится этот звук, и чем он может угрожать ему. Он покрепче намотал повод на руку и хотел уже проучить осла, как что-то тяжелое и липкое ударило его по ногам, опрокинуло навзничь и потащило по галечнику. Он попытался подняться, но повод, намотанный на руку, тянул его за собой, не давая возможности даже стать на колени. Полы длинной аба обмотались вокруг ног, сама накидка плотно обхватила тело, и он почувствовал себя так, будто его заливают жидким цементом. И цемент этот начинает застывать. Движение прекратилось.
Рэмбо поднимался так, как поднимается муха, попавшая с лету на клейкую бумагу. Он с неимоверным трудом вытащил свободную от повода руку и медленно, напрягая все свои мышцы, готовые лопнуть, поднялся на четвереньки. Осел, как ни странно, стоял на ногах. Но этот осел уже не был тем животным, которого вручил ему Давуд. Перед ним стояло нечто черное и бесформенное, лишь отдаленно напоминающее навьюченного осла. Селевой поток, наигравшись им, поставил его на ноги и, будто в назидание, показывал теперь хозяину. Рэмбо освободил руку от повода, взял осла за шею и потянул за собой.
Они выбрались из грязи, когда небо начало светлеть. Рэмбо сбросил с себя аба вместе с сумкой, висевшей за спиной, снял с осла вьюк — один вьюк. Другой поглотил сель. Потом достал из вьюка флягу с водой, снял кофту, намочил чистый рукав и протер лицо. Плеснул еще воды и вытер морду бедному животному, чтобы оно могло хотя бы открыть глаза. Ножом он соскреб грязь со всего, с чего можно было соскрести, и оглянулся.
Селевой поток тянулся с северо-востока, оттуда, где должны быть горы Хельван — несчастная тонкая стенка, условно разделяющая Кевир и Лут. Значит, где-то там, миль за шестьдесят отсюда, вчера прошел дождь или выпал град, и маленькие ручейки, соединившись в каком-нибудь горном ущелье, обрушились вниз, сметая все на своем пути. Часть потока вырвалась из теснины и устремилась в низменность. Но, пробежав эти мили, заблудившаяся в пустыне грязевая река выдохлась, утратила свою силу и, лишь слегка потешившись одиноким путником и его ослом, остановилась. И Рэмбо возблагодарил Бога, что все кончилось благополучно. Ярдах в пяти от берега он увидел второй вьюк, но даже не подумал лезть за ним, — это было бы совершенно безрассудно.
