Рикошет - Василий Павлович Щепетнёв
Вот Александр Александрович — другое дело. Просто человек эпохи возрождения. Ему за восемьдесят, а как далеко за восемьдесят, не понять, но он в шахматы играет в силу гроссмейстера. Хотя нет и не было такого гроссмейстера — Александра Александровича Ехина. И даже мастера не было. А что для Александра Александровича шахматы? Так, досуг военного пенсионера…
Но вдруг и ему, Леониду, не поздно заняться не бизнесом, а — Делом?
6
— Ты дождался… — сказала Лика. С интересом сказала. Как перед поднятием занавеса на долгожданной премьере закрытого спектакля для избранной публики.
— Затем и приходил.
Не то, чтобы замок скрежетал, нет. Просто когда подобные замки отпираются, раздаётся тихий мелодичный звон: смотрите, кто пришёл. Его, конечно, и отключить можно, этот звон, но Лика его не отключала.
Мы продолжали сидеть, я даже сделал ещё один маленький глоточек из чашки.
— Ты что, совсем ничего не чувствуешь? — спросила Лика.
— Чувствую. Зерна слегка пережарены. Чуть-чуть, самую малость.
Она посмотрела на меня, пытаясь понять: шучу это я так, или просто идиот.
— А вот и мы!
С этими словами на пороге гостиной показался Игорь. Вернее, я подумал, что это Игорь. Кому же быть, как не Игорю, о котором столько разговоров. Но местоимение «мы» вовсе не было фигурою речи: сзади, у входной двери, оставались двое, о которых мне — или нам с Ликой — знать пока было необязательно. Правда, я их услышал ещё тогда, когда они подъёмником сначала добрались на этаж выше, высадились и потом уже лестницей спустились вниз. Оптимизация слуха.
Лика поднялась с кресла, подошла к нему, но не обняла, не поцеловала, просто встала рядом.
Игорь посмотрел на меня, прищурился, улыбнулся кисло.
— Глазам не верю, Виктор, ты? Как же ты сюда пришёл?
— Сначала дошел до автобусной остановки, подождал семнадцать минут, сел в автобус, доехал до станции метро, спустился, потом ехал с тремя пересадками, вышел из метро, а тут и недалеко, — обстоятельно рассказал свое утреннее путешествие я.
— Молодец. Подробно излагаешь. Но тебе ведь говорили: сюда — ни ногой, — укоризненно сказал Игорь.
— Говорили? Не помню. Забыл, — я оценивал Игоря.
Около сорока лет, рост сто восемьдесят, вес восемьдесят пять. Двигается средне: когда-то, вероятно, имел неплохую подготовку, рукопашник, но сейчас для него важно иное, и по уровню готовности он соответствует второму разряду. Впрочем, тренируется регулярно, но больше для удержания веса в пределах моды. Быть толстым в мире Виктора Брончина считается проявлением слабости воли.
Но это внешне, а вот какой он внутри, запросто с пяти шагов не скажешь. Недобр, это да, это очевидно.
— Плохая память?
— Да как-то местами. Где-то хуже, где-то совсем никак. Сейчас потихоньку думать получается, а то прежде и думать не умел. А перестал пить лекарства, и стало получаться.
— А почему перестал пить лекарства?
— Так кончились. Утром проснулся — нет никаких лекарств. Ну, нет, и нет. Не очень-то и расстроился.
— А мы расстроились. Слышишь, Виктор, мы расстроились!
— Да слышу, слышу. Хорошо слышу. Вы расстроились.
— И что теперь будет?
— Не знаю. Как-нибудь переживёте. Кто я вам? Кто вы мне? Незнакомцы, барахтающиеся в житейском море. Ах да, Лика мне жена, но, думаю, это долго не продлится.
— Вот видишь, — сказала Лика. — Будто подменили. Рассуждает. Принимает решения. Выполняет их.
— Да… — согласился Игорь.
— Ты бы, Лика, представила своего гостя.
— Как, ты и меня не помнишь? — непритворно удивился Игорь. — Я — Игорь. Твой лучший друг Игорь!
— Не помню, — без смущения ответил я.
— А что ты помнишь?
— Начать — не кончишь. Вот этот дом, вернее, квартиру помню. Моя. Помню какой-то гадюшник, из которого вчера меня выгнали, а зачем я в нём жил — не помню. Анжелику помню. Моя жена. Но если ты, Игорь, ей нужен больше — так тому и быть. Забирай, Лика, себе Игоря. И ты, Игорь, забирай себе Лику. И идите, идите… Только ключи от квартиры оставьте. Здесь деньги лежат… наверное.
— Видишь! — Лика, скорее, была поражена, чем напугана. Нет, не поражена — заинтересована, как астроном, в известном до последней туманности созвездии вдруг обнаруживший комету.
— Да, Виктор, ты, похоже, тяжело заболел.
— Нет, не думаю. Это я раньше болел, а теперь выздоравливаю. И академик мне то же самое говорит.
— Какой академик?
— Народный Академик Черной Земли.
— Сектант какой-то, — сказала Лика. — Он и мне про академика плёл. Проморгали твои люди.
— Ну причем здесь мои люди? У нас нет возможностей вести круглосуточное наблюдение за каждым. Виктора сочли отработанным материалом, ты сама с этим согласилась. Телефон слушаем, ведём, но… Да и нет у нас никаких Академиков Черной Земли. Это к нему кустарь-одиночка подкатился. Найдём и откатим… — они говорили в моём присутствии, говорили обо мне, но меня в расчёт не принимали. То ли свысока, но думаю, скорее по привычке. Потому что Игорь вдруг замолчал и сжал руку Анжелике: не время вслух о тайном.
— А кто этот Академик? Как бы мне с ним встретится? Я ведь твой друг, Виктор, твой самый большой друг. И если Академик хочет тебе помочь, только за. Деньги нужны, лекарства — всегда пожалуйста.
— Академик говорит, что он сам к вам придет, если захочет. Или услышите его голос, когда он позовёт вас. А искать его не нужно.
— Пусть так, — согласился Игорь. — А теперь слушай внимательно, — и он произнес четко, как учитель, диктующий двоечнику:
— Лунный кит бегонии во льду не беспокоит.
И они оба уставились на меня, явно чего-то ожидая.
— Лунный кит бегонии во льду не беспокоит, — повторил Игорь, но уже без уверенности. Будто отказала надежная зажигалка. Щёлк, щёлк, ни искры, ни пламени.
— Это что, стихи? Ерунда. Я вам лучше прочитаю. Прочитаю, и вы уйдете, у меня много дел впереди, — и я продекламировал с поэтическим подвыванием:
'О, лето знойное, любил бы я тебя,
Когда б свободой обладал чуть большей.
Тогда я смог бы жить в любимой Польше,
Подальше от опричников царя'
— Давай, я попробую, — совершенно не тронутая стихами, Анжелика подошла ко мне и посмотрела в глаза:
— Лунный
