Эдриан Маккинти - Миг - и нет меня
— Его набили соломой, — сказал Дэнни и отпил глоток своего молочного коктейля. По всей вероятности, он дошел до такого состояния, что мог питаться только жидкой пищей — ничего твердого желудок не принимал.
Внезапно мне стало жаль беднягу; казалось, даже Бог от него отвернулся, и все такое.
— Удивительно, что газетчики не связали это с «Волшебником из страны Оз», — сказал я. — Ведь кажется, в этой сказке соломенный человек хотел получить сердце…
— Не соломенный, железный, — поправил Дэнни.
— Вот как… — сказал я.
— Нет, это убийство больше похоже на то, что произошло с императором Валерианом, — сказал Дэнни. — Слышал о нем?
— Смутно, — честно признался я.
— Его тоже набили соломой.
— Кто?
— Персы.
— Зачем?
— Чтобы посмеяться над Римом.
— Что-то я не совсем понимаю…
— Персы взяли его в плен и вытирали об него ноги. А когда он умер, из него сделали соломенный тюфяк, предназначавшийся для той же цели.
Тут я почувствовал, как во мне снова растет раздражение. Из-за таких вот высказываний кто-нибудь может подумать, будто Дэнни еще что-то соображает. На самом деле это не так, но если бы сейчас его слова слышал Ратко или кто-то из жильцов нашего дома, они бы точно решили, что Дэнни многое знает. Но меня эти проблески эрудиции просто бесили. Кроме того, я чувствовал, что в самом ближайшем будущем расскажу Ратко о моем сегодняшнем разговоре с Дэнни, а это еще больше укрепит его репутацию загадочной личности, знававшей лучшие времена.
— Ладно, мне пора, — сказал я, вставая.
— Ты не будешь допивать кофе? — с надеждой спросил Дэнни.
— Нет. — Я протянул ему кружку, и наши глаза на мгновение встретились.
— Ты когда-нибудь ходил в университет? — спросил я, сам не зная почему.
— Да. Я учился в Университете Ратджерса.
«И вот до чего ты докатился», — хотел я сказать, но, разумеется, не сказал.
Я бросил пластиковую посуду в мусорную корзину и вышел. Ужасно хотелось курить, и я безуспешно пытался прогнать мысль о хорошей затяжке. Дэнни помахал мне рукой и схватил оставленную мною газету.
Снаружи стало немного теплее, но температура все еще была достаточно комфортной. Со 125-й улицы хорошо виден кампус Сити-колледжа; я посмотрел в ту сторону и покачал головой. Это убийство… Оно действительно было ужасным. Некоторое время я размышлял о нем, машинально роясь в карманах в поисках сигарет, пока не вспомнил, что оставил пачку дома.
Черт!
Много позднее, когда, потрясенный и похудевший на тридцать фунтов, я вернулся с Юкатана, я познакомился с Районом Эрнандесом и узнал об этом убийстве все. Хотите верьте, хотите нет, но оно не имело никакого отношения ни к бандитам-ямайцам, ни к стукачам. Легавые ошиблись, если, конечно, они не ввели газеты в заблуждение нарочно. Рамон рассказал мне, что похищение сердца — самый обычный бизнес, связанный с неким поверьем. Вырезанное сердце сжигают, а соломой (которая, по идее, должна идти на растопку) набивают грудь жертвы. Покуда зола от сожженного сердца остается в твоем очаге или в камине, дому не грозят никакие опасности. Кроме того, чем крупнее и сильнее была жертва, тем большее зло способен отвратить ее «донорский орган». В общем, колдовство чистой воды, но Рамон в него верил, как верит большинство доминиканцев. Я думаю, это из-за того, что у себя в стране им приходится жить бок о бок с гаитянами. С другой стороны, я не мог не задаться вопросом: много ли нынешних ньюйоркцев имеют дома очаг или камин? Думаю, таких совсем мало.
Но на тот момент я еще не был знаком с Районом, поэтому меньше чем через пять минут загадочное убийство совершенно вылетело у меня из головы. Вдобавок я слишком разозлился на Дэнни, которому почти удалось подавить меня своим интеллектом, чтобы мне задумываться о смерти очередного совершенно неизвестного мне черномазого, добавившего еще одну строку в обширнейший перечень насилий, захлестнувших в этом году Верхний Манхэттен.
То ли для того, чтобы прогнать ходьбой желание закурить, то ли в силу еще каких-то причин, я решил спуститься к реке. Крюк небольшой, к тому же я надеялся, что новых раздражителей там не окажется. Избранный мною маршрут был, однако, не самым подходящим для прогулок. Мастерские, занимающиеся главным образом разборкой на запасные части угнанных автомобилей, и крошечные винные лавки перемежаются здесь пустырями. С левой стороны улицы стоит новое здание «Коттон-клуба»,[17] которое выглядит бледной копией оригинала. Здесь же проходит Вестсайдский хайвей, стальные фермы которого образуют череду постепенно понижающихся арок. Небоскреб «Коламбия», автомобильные парковки, еще одна подозрительная автомастерская, несколько рыбаков на набережной — вот и весь пейзаж.
Кстати, каждый раз, когда я вижу, что кто-то ловит рыбу в Гудзоне, мне становится не по себе. Ведь эти люди рыбачат не из спортивного интереса — все, что поймают, они едят сами или продают. Я сам видел на рынке мелкую рыбу с чешуей черного или ядовито-зеленого цвета; изредка попадаются и более крупные экземпляры, которые в какой-нибудь другой жизни вполне могли называться форелью.
— Доброе утро, — поздоровался я с рыбаками. В ответ раздалось невнятное ворчание. Не желая мешать, я прошел вдоль берега еще с полквартала и сел на старые автомобильные покрышки. На лбу у меня выступила испарина, и я решил, что это, несомненно, что-то вроде гипоглекимической реакции на поглощенный за завтраком сахар. Когда-нибудь этот сахар меня убьет, точно.
По Гудзону медленно двигалась огромная мусорная баржа, поднимавшаяся к причалу на 135-й улице. Еще выше по реке входила под мост Вашингтона яхта с убранными парусами и включенным дизелем. Я пересел на парапет и некоторое время смотрел на воду, думая исключительно о куреве. В конце концов я решил пойти домой. Принять душ, отключить телефон и завалиться в постель — таков был мой план. Будильник я поставлю на двенадцать, чтобы не слишком нарушать свой суточный цикл. Может быть, потом я позвоню Рэчел.
Я посмотрел на часы. Было без малого семь. Как ни странно, я не чувствовал особой усталости, хотя должен был бы валиться с ног.
Парк Риверсайд был почти пуст, если не считать нескольких горожан, прогуливавших своих собак, редких бегунов, горстки бездомных и женской волейбольной команды Колумбийского университета, глядя на которую я сразу развеселился. Поднявшись по длинной лестнице (наверху мне пришлось ненадолго остановиться, чтобы перевести дух), я прошел мимо величественной руины Мавзолея Гранта, а потом спустился по 122-й улице, свернул у музыкальной школы и оказался практически в двух шагах от своего дома. Поднявшись на свой этаж, я некоторое время рылся в кармане, пытаясь отцепить квартирные ключи от револьвера (в последнее время это превратилось у меня почти в ритуал), и наконец вошел.
В квартире я приготовил себе еще чашку кофе, принял душ, по ошибке еще раз побрился, вычистил зубы, врубил вентилятор и завалился в постель. Не прошло, однако, и часа, как зазвонил мой дверной звонок. Он звонил, и звонил, и звонил, так что я готов был завопить: боже мой, неужели в этом мире мне так и не дадут выспаться как следует?! В конце концов я все-таки встал, но когда я открыл дверь, в прихожую, не говоря ни слова, вошла Бриджит.
Бриджит… Она прекрасна. Можно сказать, даже слишком прекрасна. Неземная, спокойная, элегантная… Бывают дни, когда кажется, будто она только что сошла со стихотворной страницы Уильяма Б. Йейтса. Не стоит ни малейшего труда представить, как она, выйдя из росистого леса, стоит в ореоле света и поет о Стране Молодости, маня тебя в пещеру под холмом. И ты безропотно последуешь за ней, даже если будешь твердо знать, чем это кончится.
Так вот, Бриджит… У нее яркие, огненно-рыжие волосы, при одном взгляде на которые можно заработать сердечный приступ. Двигается она с легкостью балерины, но фигура у нее достаточно пышная, ноги — длинные-предлинные, а зад такой, что великому Рубенсу потребовалось бы несколько ведер краски, чтобы изобразить его во всем великолепии.
Одевается она тоже что надо. Например, сегодня Бриджит надела джинсы и белую майку с изображением ромашки, которая поместилась точно между грудями. На ногах у нее высокие полусапожки, которые придают ей вид юный и бесшабашный, однако этот эффект уравновешивается стрижкой, которая делает Бриджит чуть старше. Впрочем, ни одна из этих подробностей не имеет особого значения. Бриджит могла бы весить на двести фунтов больше, могла напялить брезентовый мешок из-под картошки, но это ничего бы не изменило. Все дело в лице. В его выражении, которое меняется постоянно, словно погода в прибрежных заводях. В тонком носе, который придает Бриджит аристократический вид. В светлой коже. И конечно, в глазах… Описать их я не возьмусь. Стоит мне только на них взглянуть, и все девушки, включая лейтенанта Наркис, мгновенно вылетают у меня из головы. В разные дни глаза Бриджит кажутся то синими, то зелеными — но что цвета? Когда в ее глазах собирается гроза, мне хочется забиться в какую-нибудь глубокую щель; когда они радостно вспыхивают, мне начинает казаться, что вся вселенная не вместит моего счастья.
