Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности
Наскоро приведя себя в порядок, мы затем общими усилиями сервировали стол в номере Евгения, красиво расположив на скатерти приобретенные на рынке яства и напитки. Затем мы расселись в креслах вокруг накрытого стола и стали ждать, пуская слюнки и поминутно поглядывая на большие напольные часы в форме президента Путина. Циферблат и механизм находились у этого изделия там, где у живого президента, надо полагать, находится сердце. Ниже, на месте утробы, помещался бар-холодильник, в котором дожидалась своего часа резервная выпивка. Нами овладело предчувствие чего-то необычайного — скрывая волнение, мы вяло перебрасывались словами и подскочили в креслах, когда наконец раздался звонок в дверь. Однако когда я открыл, то на пороге передо мной предстал всего лишь давешний идиот. Некоторое время он подозрительно вглядывался в меня. "Если он меня спросит "Даш, когда дашь", дам ему в глаз", — решил я, однако идиот, видимо, уловил в моем молчании угрозу и молча побрел в сторону той подсобки на этаже, где он обычно ютился. Не успел я закрыть за ним дверь, как услышал лязг остановившегося лифта и понял, что дамы идут к нам, поскольку коридор огласился восторженными воплями идиота: "Даш, когда дашь?!" Дурачок так и увязался за нашими гостьями — мы сделали попытку выгнать его, покуда все теснились в прихожей, но дамы воспротивились: "Пусть остается! Он такой смешной!" Благодарность идиота была безграничной: когда все раселись за столом, он прикорнул на полу у ног самой крупной из девушек — как я заметил, ему вообще нравились крупные женщины, — положил голову ей на колени и замер, прикрыв глаза, с выражением неземного блаженства на лице. Добрая девушка время от времени утирала ему слюни салфеткой. Тогда идиот открывал глаза и умоляюще шептал: "Даш, ну когда дашь?" — "Спи, спи, сладкий", — отвечала девушка, и страдалец с мечтательной улыбкой снова засыпал. Все девушки показались мне красавицами — возможно, из-за того, что я был романтически настроен в тот день. Однако и сейчас, по прошествии немалого времени, мне кажется, что то первое впечатление соответствовало действительности и каждая из девушек отвечала определенному типу красавицы: крупная статная северянка с роскошными волосами цвета меда, пепельная шатенка с задорной улыбкой, словно явившаяся к нам прямиком с парижских бульваров, брюнетка, живая как ртуть, со вздернутым носиком и сверкающими глазами, и еще одна блондинка с волосами, скромно собранными в пучок на очаровательной головке, с улыбкой, притаившейся где-то в уголках глаз, и с ямочками на румяных щеках. На коленях у первой блондинки покоилась всклокоченная голова нашего неразумного гостя. Конечно, в воспоминаниях все представляется нам приукрашенным, но ведь сердце не обманешь, а оно в тот вечер бурно билось от любви ко всем четверым. Поскольку любовь с первого взгляда не вырастает на пустом месте, то, следовательно, девушки и впрямь были хороши — недаром Степанцов показал Евгению из-за моей спины большой палец, а Евгений в ответ самодовольно покивал головой. Затем он поочередно расцеловался со всеми четырьмя красотками и перезнакомил участников застолья, не пожалев похвальных слов в наш адрес. Величественная красавица с медовыми волосами внимательно посмотрела на нас и промолвила: "Вы знаменитости, вам бы с каким-нибудь артистками время проводить…" — "Позвольте, а чем же вы хуже?" — удивился я. "А мы гулящие", — напрямик брякнула брюнетка. "И по телевизору нас не показывают", — вздохнула шатенка. "Не прибедняйтесь, — заметил Евгений сухо. — Это сейчас в силу всеобщего оглупления вас могут называть разными грубыми словами, а в старину называли бы девушками для радости. Вы даете нам радость и при этом не выматываете из нас душу, как непременно поступили бы те же артистки. Внося в нашу жизнь радость, вы тем самым вносите в нее и смысл, а значит, не на словах, а на деле решаете главную философскую проблему человеческого существования. Впрочем, я ошибся: главное, девчонки, состоит в том, что я чертовски вас люблю, люблю без всяких рассуждений, а ведь если женщина умеет внушить мужчине любовь к себе и не вызвать потом у него разочарования, то она, безусловно, достойна этой любви, каков бы ни был род ее занятий". — "Да, и если среди дам вашего цеха и попадаются неприятные личности, то среди литераторов их куда больше, — добавил я. — Надеюсь, вы не будете заранее осуждать нас лишь потому, что в литературу пролезли разные уроды?" — "Ну что вы, — ласково пропела блондинка с ямочками. — Наоборот, мы вас давно уже заочно полюбили. Женя много о вас рассказывал, и все только хорошее. И стихи ваши мы тоже очень любим. Может, почитаете что-нибудь новенькое?"
Давно не читал я стихов с таким увлечением, как в тот вечер. Этому способствовали и наши гостьи — в нужных местах они притихали от страха, к месту смеялись, замечания их были разумны, но вместе с тем лишены того постоянного стремления подчеркнуть свою незаурядность, которое придает даже самым отвлеченным высказываниям московских богемных дам несколько истероидный характер. Понятно, что в таком прекрасном обществе нам и пилось легко. В промежутках между цветистыми тостами мы рассказывали девушкам о художествах Пеленягрэ и других комических фигур московской богемы. Девушки ахали, смеялись, ужасались и постепенно становились все более соблазнительными. Видимо, поэтому Григорьев, осушив очередной стаканчик, неожиданно предложил: "Ну что, споем?" — и, не давая никому опомниться, затянул весьма рискованный романс из своего альбома "Сухостой", украшая пение неслыханными фиоритурами:
Когда с тобой в постельке мы шалим, Подобна ты прохладному ручью, Где ловко проникает мой налим В пещерку потаенную твою…
Григорьев задушевно выводил свои рулады, прикрыв глаза, как глухарь на току, и нисколько не интересуясь реакцией общества. Впрочем, реакция была явно одобрительной, особенно со стороны девушек. Завидуя успеху товарища, мы со Степанцовым воскликнули в один голос: "Это очень легкомысленная песня, Константэн!" — "Ну и что? — приоткрыв на минуту глаза, возразил Григорьев. — Зато в ней сплошной позитив. А некоторые пишут такие стихи, что хочется повеситься". И Григорьев вновь защебетал:
Когда в постельке нежусь я с тобой, То я хочу всегда с тобой дружить. Друг друга мы спешим наперебой В постельке поудобней уложить…
"Очень уж прытки эти молодые, сразу норовят перейти к делу, — желчно заметил Степанцов. — Мы в наше время были скромнее". Григорьев не обратил внимания на его слова и продолжал распевать, по всем признакам получая от собственного пения живейшее удовольствие. Раздосадованный Степанцов улучил момент, когда Григорьев прервался, дабы промочить горло, и, скороговоркой сделав объявление, тут же затянул скрипучим басом свой недавний хит "Прям с ходу — хвать" с припевом на стихи Григорьева. Жизнерадостный рык Степанцова заполнял номер, в окнах дрожали стекла, и казалось, будто и в жизни все должно происходить так же просто и честно, как в этой песне. Атмосфера вседозволенности мало-помалу сгущалась. "А почему Андрей не поет?" — кокетливо поглядывая на меня, поинтересовались девушки. "Он поет вообще-то, — сообщил Евгений. — Видимо, стесняется". Я долго отнекивался, ссылаясь на то, что после таких музыкальных монстров, как Степанцов и Григорьев, мое пение будет выглядеть жалким, но меня принялись тормошить, щипать, щекотать, и в итоге мне все же пришлось спеть — сначала печальную балладу "Молодая маньячка", а потом — уже в жестких ритмах — народный рок-н-ролл "А на могиле старый череп чинно гнил". Не хочу хвастаться, но при звуках этой последней композиции даже такой искушенный ценитель, как Григорьев, возвращаясь из туалета, не дошел до стола и пустился в пляс. При этом он разительно напоминал тех медведей, которых водят по рынкам цыгане. Возможно, я слишком громко пел, возможно, Григорьев слишком тяжко топал, но в дверь неожиданно постучали, и сварливый женский голос завопил: "Выключите музыку! Хватит хулиганить! Покоя нету!" Идиоту этот голос, видимо, показался знакомым, потому что он вдруг вскочил, подбежал к двери и гаркнул: "Даш! Когда дашь?!" — а потом в ожидании ответа приложил к двери ухо. "Тьфу!" — послышалось из коридора, и мегера затопала прочь, матерясь и угрожая вызвать милицию. "Сами больше шумите!" — нарочито противным голосом пропищал Григорьев в замочную скважину. Девушки угостили идиота вином, а потом, чтобы не мешал, уложили его на диван со словами: "Спи, сладенький". Тот послушно закрыл глаза и вскоре мерно засопел. Похоже, шум нисколько не тревожил его, если только не задевал каких-то таинственных чувствительных струн в его простой душе. "А давайте играть в жмурки!" — предложил Григорьев. Ему явно хотелось большей близости с девушками, но как ее поскорее достичь, он не знал. Впрочем, его предложение было поддержано, и Степанцов, вспомнив детство, затараторил:
