Андрей Воронин - Между жизнью и смертью
— Александр, мы действительно поняли тебя. И мы все, — он обвел взглядом свою семью, — мы все одобряем твой выбор своего собственного пути. И хочу добавить вот еще что: я всю жизнь был не только ученым, специалистом в своей области, но и военным. И как военный я скажу тебе так — твоя новая работа поможет тебе послужить Родине. А это все же, что бы ни говорили в наши смутные времена, — большая честь и великая миссия для мужчины. Единственное, о чем прошу тебя, прошу, как сына, — думай, когда выполняешь приказ. В вашей работе это особенно важно, как заповедь врачей, — главное, не навреди… Ну а теперь, я думаю, всем пора спать. Уже слишком поздно.
И, поднявшись, генерал Большаков удалился в свою комнату, оставив женщинам право разместить Банду на ночь. На его первую «официальную» ночь в квартире Большаковых…
* * *Мать поняла дочь без слов и, постелив Банде для отвода глаз в гостиной, дала дочке вторую подушку и лукаво подмигнула:
— Иди-иди, жди своего жениха. А то я не знаю, что вы и без меня все давно успели, — подтолкнула она дочку к дверям ее комнаты.
— Мама! — вспыхнула от смущения Алина, но тут же сделала «круглые», невинно-изумленные глаза и прижалась к матери:
— Слушай, а как ты догадалась?
— Ладно, Лиса Патрикеевна, ложись спать…
* * *Наконец-то Алина и Сашка остались одни.
Дверь в комнату Алины была закрыта, но Банда робко стоял, прислонившись к ней спиной, не решаясь ступить и шагу. Как долго он ждал этого момента, мечтая о нем бессонными ночами, страшась, что он может больше никогда не наступить.
И вот теперь этот долгожданный миг настал, они остались одни, они в полной безопасности, вокруг тишина и покой. Но куда подевалась решительность Банды? Куда испарились все те слова, которые он хотел ей сказать именно в эти минуты? Почему не слушаются руки и ноги?
Он стоял у дверей и молча смотрел на девушку.
Алина тоже была страшно смущена. Она тоже мечтала о том, чтобы оказаться наконец в объятиях своего Банды. Даже в подвале арабов, в самые страшные дни заключения, ей по ночам снился он, его широкая грудь, его ласковые руки и нежные губы. И теперь — вот он, рядом. Но почему так страшно взглянуть на него? Почему так трудно вымолвить хоть слово?
В отличие от Банды, чувства которого полностью подавили в нем способность говорить и двигаться, Алина, наоборот, развила от волнения бурную деятельность — она включила музыкальный центр, долго перебирала компакт-диски, выбирая самый созвучный тому, что творилось в ее душе.
Она задернула шторы. Она несколько раз взбила подушки. Она зачем-то навела порядок на своем туалетном столике, сгребя помаду и флакончики с лаком для ногтей в ящик. Все это она проделывала, боясь даже повернуть голову в сторону любимого.
И вдруг…
Они сами не поняли, как это произошло.
Какая-то невероятная сила бросила их в объятия друг друга. Они слились в долгом нежном поцелуе.
Поцелуе, от которого кружится голова и замирает сердце.
Постепенно их губы становились все жарче и нетерпеливее, огонь страсти вспыхнул и окатил волной их молодые разгоряченные тела.
Руки Сашки соскользнули с плеч девушки на талию, нежно сжали ее, потом опустились к бедрам и страстно охватили их. Сашка как будто заново изучал такое родное, такое до, боли знакомое девичье тело.
Алина возбужденно расстегивала рубашку на груди парня и, справившись наконец с пуговицами, жадно припала губами к теплому любимому телу, к этому восхитительному торсу, к этой могучей груди единственного в ее жизни мужчины, заснуть на которой, крепко прижавшись, — было для нее самым большим счастьем.
Но теперь ни о каком сне не могло быть и речи.
Она с жадностью истосковавшейся по ласке женщины целовала его мускулистую грудь, гладила его шею, волосы, спину.
Банда растворялся в ее ласках. Ноготки девушки нежно царапали спину, и сладостная дрожь пробегала по всему его телу. Дрожь желания, дрожь страсти. Он забыл обо всем на свете, держа в объятиях свою воплощенную мечту.
Сашка медленно развязал поясок ее халата и, раздвинув в стороны полы, наконец увидел ее всю, такую любимую, такую долгожданную. Увидел ее прекрасную крепкую грудь, тонкую талию, нежные округлые бедра, стройные ноги и жадно приник к ней губами.
Он целовал и целовал ее, покрывая поцелуями грудь, ее маленькие розовые соски, вдруг сделавшиеся такими твердыми, плечи, шею, лицо, волосы, руки. Она отвечала быстрыми и жгучими поцелуями, тесно прижимаясь к нему всем телом, всем своим существом. Банда почувствовал вдруг, как кружится у него голова. От счастья, от переполнявших его чувств. Если бы ему раньше сказали о том, что он способен испытывать такое, он бы ни за что не поверил. Такое могло быть только с ней, с Алиной.
Его руки уже не подчинялись воле и рассудку, они порывисто ласкали все ее тело, становясь все более нетерпеливыми, и вдруг, будто случайно, задержались на ее втянутом упругом животе и, скользнув ниже, проникли под тонкую, почти, неощутимую ткань маленьких трусиков. Ладонь коснулась небольшого пушистого холмика…
И Банда почувствовал, как судорожно рванулось ему навстречу тело Алины, как оно страстно прижалась к нему, как дрожь пробежала по ее бедрам. Он понял, что она уже сгорает от нетерпения.
Он схватил ее на руки, легко, как пушинку, в мгновение ока перенес через всю комнату и бережно уложил на постель.
Но в ту же секунду на нее, налетел вихрь. Смерч.
Тайфун. Ураган.
Банда сходил с ума. Он был страстен, он был нежен и мягок, он был силен и могуч. Он умирал в ней и возрождался снова, черпая силу в бездонных черных любимых глазах. Он что-то кричал и шептал, и она полностью отдавалась его страсти, отвечая такой же нежностью, таким же горением, такой же страстью…
Это безумство продолжалось почти всю ночь, и только под утро, когда серый рассвет слегка высветлил квадрат на задернутых шторах, Алина, уставшая и счастливая, заснула наконец на его груди, а Банда, выключив с помощью дистанционного пульта музыку, еще долго лежал, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить любимую, и думал, думал, думал…
III
— Владимир Александрович, извините, можно мне с вами поговорить несколько минут?
Банда стоял на пороге кухни и, как мальчишка, переминался с ноги на ногу, виновато и вопросительно глядя на Большакова, допивавшего утренний кофе.
— Конечно, Александр, конечно. Вот только я очень тороплюсь сейчас. Через полчаса за мной должна придти машина, а я еще совсем не готов, — Большаков, будто извиняясь, показал на спортивный костюм, в котором вышел к завтраку. — Может, мы поговорим вечером? Тебя это устраивает?
— Владимир Александрович, боюсь показаться настырным, но это будет маленький, совсем короткий разговор… Лучше бы прямо сейчас, не откладывая. Я ведь тоже должен уже бежать по делам, но… Тогда к вечеру многое было бы уже ясно, понимаете?
«Как же не понимать?» — усмехнулся про себя Большаков.
Он взглянул в красные от бессонной ночи глаза парня, вспомнил тихую музыку, доносившуюся всю ночь из спальни дочери, и, благоразумно сдержав улыбку, согласно кивнул головой:
— Ну что ж. Может, ты и прав. Только извини, буду вынужден при тебе переодеваться. Знаешь ли, не положено директору военного института появляться на службе в спортивном костюме.
— Конечно, — радостно подхватил Банда, энергично тряхнув головой в знак согласия.
— Ну тогда пошли в мой кабинет.
Большаков жестом указал Банде на кресло у письменного стола и, открыв шкаф и доставая из него свою форму, подбодрил пария:
— Давай, начинай. Я слушаю.
— Владимир Александрович! Я вообще-то старую песню хочу завести.
Банда замолчал, судорожно сглотнул слюну и, всеми силами поборов охватившее его волнение, продолжил:
— Владимир Александрович, я прошу у вас руки вашей дочери.
— Ну да? — притворно удивился Большаков, пряча улыбку.
— Да! Я ее люблю… Больше всего на свете… Вернее, больше всех… Короче, очень люблю. Жить без нее не могу. Я ради нее на все…
— Это ты уже доказал, ничего не скажешь. Какие у тебя есть еще аргументы?
— Аргументы? — Банда растерялся. Он не понял, что Владимир Александрович всеми силами сдерживался, чтобы не рассмеяться, и решил, что Большаков то ли издевается над ним, то ли на самом деле такой жуткий зануда, что даже для сватовства требует каких-то аргументов. — Аргументы?.. Она тоже очень любит меня… мне так кажется.
От растерянности Банда решил прибегнуть к самому «верному» способу:
— Давайте ее, Владимир Александрович, сюда позовем и при свидетелях спросим об этом!
Отец Алины наконец не выдержал и рассмеялся.
— При свидетелях, — отозвался Большаков, — ее в загсе о любви допрашивать будут, молодой человек. А я, ее отец, и без свидетелей вижу, что сошла моя дочка с ума и влюблена в тебя без памяти.
