Данил Корецкий - Рок-н-ролл под Кремлем
Он не тратил время на рефлексии и сожаления. В его распоряжении всего несколько секунд. Вульф сорвал со спинки стула сохнувшую там после вечернего дождя ветровку и достал из кармана диктофон. Вытряхнул кассету на ладонь.
– Открывайте немедленно! Иначе будем ломать дверь! – донеслось из коридора.
Вульф окинул взглядом комнату. Перед отъездом его шеф оговорился, что в общем-то микрокассеты изготовлялись с расчетом на то, чтобы при необходимости их можно было укрыть даже в естественных отверстиях тела. На какие такие отверстия рассчитывал шеф, Вульф на знал – может, на свою толстую задницу? Но рвать собственное тело Вульф не собирался.
Он схватил со стола перочинный нож и поддел плинтус в углу. Легкий треск, деревянная планка отошла, выдирая из пола острые гвозди. Кассета упала в открывшуюся черную щель, как металлический доллар в копилку. Плинтус приставлен на прежнее место, несколько ударов кулаком – и он встал как влитой. Как будто никто и никогда его не трогал. Теперь бросить нож в чемодан, чтобы убрать подсказку…
Вульф остановился посреди комнаты, лихорадочно соображая, остались ли еще какие-то подсказки?
Диктофон. Они найдут диктофон, но не найдут кассету, и тогда станут ее искать… Выкинуть его в окно? Нельзя. Окно наверняка под контролем. Хотя – стоп. У него же остались еще две кассеты: пустая и с записью. «Передний фасад расписан золотом и индиго, ворота кованые, с низкой калиткой, высотой семьдесят дюймов…» Вот она! Вставить. Захлопнуть крышку. Все.
Когда люди в штатском сломали дверь и вошли в комнату 89, они застали Кертиса Вульфа в постели, сонного и не понимающего, что происходит.
– Ху а ю? – вопрошал он. – Ви кто-о?
– Сейчас тебе будет и «хуа» и «хую», – невесело пошутил один из штатских, бросая ему смятые джинсы. – Одевайся, поехали.
* * *Спайк дождался, пока из номера 89 вышел Вульф в плотном кольце сопровождающих. И, почти не таясь, закрыл свою дверь: когда четверо шаркают ногами и ругаются сразу на двух языках – хоть стреляй, никто из них ничего не услышит.
Потом подошел к кровати, потряс за плечо очень юное и очень сонное создание:
– Get out, darling![3]
– Что? – Она вскинулась, тараща заспанные и испуганные глаза. В подобных ситуациях никогда не знаешь наверняка, чем все кончится: получишь доллары или по морде. Могут и по кусочкам в канализацию спустить – такие случаи тоже бывали.
– Уебывай! – перевел Спайк, причем перевод произошел сам собой, на подсознательном уровне, выдавая глубокое проникновение в тонкости русского языка и тайны ненормативной лексики. Настолько глубокое, какое встречается только у коренных носителей великого и могучего. Иногда Спайк действительно ощущал себя русским, и ему это иногда нравилось.
Девчонка вскочила, как солдат по тревоге, привычным движением ловко схватила одежду и стала быстро одеваться.
– Гля, как ты меня нащипал! – Она вытянула тонкую ногу с красными пятнами на бедре, потом выставила локоть. – Теперь синяки на месяц… За это отдельно доплатить надо…
– Напиши заявление в профсоюз… – меланхолично сказал Спайк. Сейчас угловатая тинейджерка с выпирающими позвонками и острыми косточками таза его совершенно не волновала.
– Давай деньги! Пятьдесят гринов! – Девчонка наклонилась за туфлями, короткая юбчонка обнажила бледные ягодицы.
Спайк смачно врезал по ним ладонью. Раздался звонкий шлепок.
– Money or love…[4]
Девчонка вскрикнула.
– Ты что?! Расчет, я говорю. Ты свое получил? Теперь я хочу получить свое!
Спайк встряхивал и выравнивал смятую постель.
– Ты все уже получила, детка. И любовь, и удовольствия! – Он сбросил с себя простыню, швырнул на кровать и даже подбоченился совсем по-русски.
– Что ты мне свой стручок показываешь? – возмутилась девчонка, предусмотрительно перемещаясь поближе к двери. – Я несовершеннолетняя! Сейчас зайду в пикет и заявлю, что ты меня изнасиловал!
– Иди, заявляй!
Спайк усмехнулся. Он чувствовал себя большим, сильным и неуязвимым. Это было приятное чувство.
– Вот он у тебя какой! – В бессильной злобе, девчонка показала фалангу тонкого мизинца. – И стоит плохо!
Она ужом выскочила за дверь.
Спайк, все еще усмехаясь, оглядел себя. Действительно, хвастаться особо нечем. Сучка была права. Но не это в жизни главное… Он рассмеялся и пошел к двери, запер ее основательно, на два оборота ключа.
– На мой век такой сладенькой мрази хватит…
Он прыгнул на кровать, удобно улегся на спину, раскинул руки, раскинул ноги.
Через мгновение он сладко спал.
Глава 2
Улика из пришлого
Июль 2002 года, Москва
По Тверской катил плотный поток машин. Если быть точным, то даже не катил, а натужно полз, дергался, медленно и неуверенно продвигаясь к Манежной площади, – так пожилой астматик с трудом продвигается к концу полового акта.
«Форды», «Опели», «Ниссаны», «Мицубиси» и «Тойоты», «Мерседесы», «Фольксвагены» и «Ауди», «Хюндаи» и «Киа» – сотни родовитых отпрысков известных автомобильных фирм вели себя по-хозяйски и уверенно теснили «Волги», «Жигули» и «Москвич». Механические колесницы почти касались бортами, как звери на водопое. Но ни прохлады, ни утоления жажды они не получали – стояла злая июльская жара.
Автомобили иностранного производства охлаждали свои салоны кондиционерами и разлагали ядовитые выхлопы угольной пылью и серебряными нитями катализаторов. Выкидыши отечественного автопрома мариновали в потной жаре своих пассажиров и нещадно травили прохожих окисью углерода. Сизый дымок клубился в жарком июльском мареве, бензиновая гарь разъедала гладкий черный асфальт. Громоздкие автобусы добавляли в атмосферу черные дизельные выбросы, как бы подводя черту под модными велеречивыми разговорами о важности охраны окружающей среды.
Автомобильный поток полз мимо изобильных витрин магазинов с виски, копченой колбасой, черной икрой, босоножками на «шпильках», джинсами и прочей некогда дефицитной ерундой. Коренные москвичи тут покупок не делали, зная, что аренда помещений в самом центре столицы аукается заоблачными ценами.
Идеологических плакатов уже не было, зато и справа и слева, высоко вверху над крышами домов и через дорогу, на фонарных столбах и специально вбитых опорах висели яркие рекламные щиты, полотнища, баннеры и телевизионные экраны с иностранными брендами, которые московские власти неоднократно грозились запретить, но почему-то так и не запретили: «Samsung», «Panasonic», «Renault»… Реклама призывала покупать, покупать и покупать – все подряд и без остановки! О том, где взять деньги на безудержные покупки, не говорилось, подразумевалось, очевидно, что граждане России и так это хорошо знают. А поскольку купля-продажа – процесс двусторонний, можно было истолковать рекламу и как призыв продавать все, что только возможно.
Воняющая бензином механическая река текла мимо гранд-отеля «Мариотт», ночного клуба «Найт Флэйт», магазина «Наташа», бывшего комплекса «Известий», раздерганного на отдельные скворечники сдаваемых в аренду офисов, мимо «Макдоналдса», в который уже не стояли километровые очереди, мимо изысканного ресторана «Сан-Мишель» и театра Ермоловой, мимо некогда блестящего модернового здания гостиницы «Интурист», с которым в годы холодной войны были связаны сладкие ароматы разложения капиталистического мира… Но этот чужеродный окружающей архитектуре бетонно-стеклянный зуб уже пережил свои лучшие времена и вообще доживал последние дни: его готовили к удалению из челюсти Тверской улицы. Причем без особой практической необходимости. Так разбогатевший и переехавший в город селянин по примеру соседа заменяет вечную, но оказавшуюся вульгарной стальную коронку на более уместную металлокерамику.
Вокруг стоял забор из тусклого гофрированного железа, верхние этажи зияли провалами окон и постепенно исчезали – один за другим. Невидимые снизу муравьи разгрызали бетон на крошки, сдирали и дробили начинку, спускали отходы по ярким пластмассовым трубам, а десятки грузовиков четким конвейером вывозили строительный мусор.
Операцию удаления придумали дантисты из мэрии, а воплощали в жизнь никому не известные строительные рабочие, прибывшие в Москву на заработки из нищей российской провинции или отделившихся, но не ставших счастливыми и богатыми стран ближнего зарубежья. Сейчас восьмой этаж разбирала одна из таких бригад.
Бригадир, которого все называли по имени – Толик, – годился остальным в отцы. Он сидел на уцелевшем подоконнике и с актерским мастерством читал истрепанную книжку, которую сам же и нашел в столе на рабочем месте дежурной по этажу:
Проститутка СтрекозаПрокуражила все лето;Зусман долбит, грошей нету —Стала крыть ее шиза.Быстро время миновало;А бывало, что давалаИ на лавке, и в кустах,И за бабки, и за так…[5]
Бригада укатывалась со смеху. Демид перестал слушать свою «Чернику» и снял наушники, Босой бросил гвоздодер и чуть не пришиб палец на ноге, Говорящий Попугай выглянул из ванной весь в цементной пыли, только зубы блестели…
