Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Постепенно память вернулась к нему. Участковый вспом­нил все. Понял, что произошло. И трудно, скрипя каждым су­ставом, встал, опираясь на плечи Никиты.

Первые шаги по снежным завалам давались с адской бо­лью. Участковый падал лицом в снег. Тяжело вставал. И снова, разгребая руками ветер, брел, не видя перед собой дороги, зах­лебываясь, давясь пургой.

Никита, страхуя, шел рядом. И молил Бога, чтоб ни одна жи­вая душа не увидела, что он, фуфловник, выводит из пурги мили­ционера, заставляет того выжить. «Ведь за такое не просто трам­бовать, сучью мушку на мурло поставят. Из барака выгонят. За- падло будет сесть со мной в столовой за один стол. Даже сявки станут надо мной смеяться. А все этот легавый. Какого черта его в тайгу занесло? Иль в дежурке места мало? По хорошей погоде из Трудового носа не высовывает, а тут - в метель...»

—  Быстрее двигайся. Скоро совсем темно будет. Заблудим­ся. И тогда хана обоим. Выручать некому. Сдохнем оба. Так что шевелись! - Никита торопил Дегтярева, кляня подлый случай.

Когда они выбрались из тайги, совсем стемнело.

Небо легло на плечи тяжелой сырой телогрейкой зэка. Ноги ослабли и еле несли усталых людей.

—  Передохнем, - предложил участковый.

—   В Трудовом. Здесь нельзя. Ты уж наотдыхался в тайге. Чуть не сдох. Пошли, говорю. В селе - как хочешь. Хоть средь улицы ложись. А тут - не дам.

—  Сил нет, - падал Дегтярев.

—  Какого хрена слабаки в тайгу ходят? - рассвирепел Ни­кита.

—  Думал, тебя выручать придется. Показалось, фартовые задумали пришить...

—  Тайга дремучая! Да фартовые не мокрят. Такого, как я, они поручили бы шпане. Эти и средь села ожмурят. Никто не выручит. Об фраеров фартовые не мараются. Пошли, спасатель, в зад тебе сосульку!

Перед селом они остановились.

—  Ты уж тут сам вперед хиляй. Без меня. Так надо. Я - после. Ноги в холодной воде подержи. Обморозил катушки. И никому не трехай, если мне зла не желаешь, что я тебя из тайги выволок. Выручить не успеешь. Иди. Не тяни резину...

Выждав с час, вернулся в барак незаметно. Условники спа­ли. А утром проснулся с мушкой на щеке. Никто не стал слу­шать его доводы. Вместе с тряпьем, по слову бугра, выкинули Никитку из барака вон. И ушел мужик на чердак. Примостил тюфяк у печной трубы. Лег средь плесени и сыри. И впервые за все годы заключения неслышно плакал в темноту изболелым сердцем.

—  За что опаскудили, зверюги? Теперь никуда рожу не вы­ставишь. Даже домой с такой отметиной не покажешься. Уж на что лидеры мразь, а и те меня прогнали, едва на рожу глянули. Куда ж теперь деваться? Всякая тварь в морду харкнет, - лил мужик слезы в сырой тюфяк.

Его хватились на другой день. Кончилась пурга. Пора на работу. А Никитка, видать, заспал рассвет.

Нашли его сявки, прошарившие все село. Кто-то случайно увидел открытую чердачную дверь.

Никита висел в петле. Давно умер. Холодный, бледный, с вывалившимся синим языком, он словно скорчил рожу напо­следок всем фартовым, бугру, всем своим бедам, самой судьбе, так безжалостно подшутившей над ним.

Вместо записок и упреков живым осталась на щеке неболь­шая черная точка. Она стала последней каплей терпения, стра­дания, стыда, которую не заглушили, не вытравили годы за­ключения.

Когда Никиту вынесли с чердака, участковый, едва глянув на него, понял все. И в этот же день под стражу был взят бугор Трудового.

Знал Дегтярев: без Тестя тут не обошлось. Только с его ве­ления ставятся такие отметины. И эта послужила причиной са­моубийства.

Тесть знал, какое обвинение предъявят ему, знал, какой срок светит. Небольшой, по меркам воров. Бесило лишь одно: в зоне его, фартового, администрация может приравнять к мокрушни­кам, которым он сам себя никогда не считал.

Его вывели из барака днем, когда в селе нельзя было встре­тить ни одного условника, кроме сявки, бывшего на по­бегушках у бугра.           

Все остальные были на пахоте, в тайге. А потому никто не видел, как Тестя под усиленной охраной посадили в «вороною!, приезжавший в экстренных случаях, и тот, чихнув, помчался, набирая скорость, увозя бугра от близкой, но так и не увиден­ной свободы, от фартовых, кентов, от уюта, который неимовер­ными трудами создали ему условники.                                  

Наручники сдавили так, что бугор кусал губы. А тут еще участковый уселся напротив. Такое говорил, что, будь руки сво­бодны, размазал бы...

— Я тебя, мокрожопого трутня, не столько на срок, сколько на страдания постараюсь натянуть; ни сил, ни жизни не пожа­лею, чтоб узнать, как сделают из тебя пидера-пассива, козла вонючего! Такого мужика загробил, гад! Я из тебя выбью, кто муху ставил. Он у меня в дежурке не только здоровье, душу оставит. Всю твою кодлу загоню в Певек. На особый режим. Пусть их там медведям скормят. На другое не годны. Ты еще не раз Никитке позавидуешь. Я отплачу за него. Не был он сукой, не фискалил, никого не заложил. Человеком жил. И даже я уважал его. Ну а кентов твоих паскудных в Певек к пацанам кину, пусть оприходуют в обиженники. И хрен чего докажете. За подлость подлостью получите. За все!

Предательская слеза текла по щеке участкового. В темноте не видно. Вот только голос выдавал. А как хотелось схватить бугра за горло, по-мужичьи. Но сначала - всю морду разбить вдребезги. Нельзя. Тот был в наручниках. А это уже не по пра­вилам, не по закону.

—  Грозишься, мусор плешивый! Вали! Чем больше трехаешь, тем меньше сможешь. Грозят слабаки, фраера. Фартовые - дела­ют! А ты что можешь? Отвезти и все. Извозчик и сопровождаю­щий. Где кончается Трудовое, твоей власти нет. Да и там ты - дерьмо. Не в авторитете.

—  Скоро убедишься! - взял себя в руки Дегтярев, закурил.

—  Доставишь к легавым. Они - в камеру. Следствию еще доказать надо, что я заставил муху налепить. Это не просто. Вот ты и воняешь, понимая все. Был бы уверен - не пиздел бы н.ынче, а радовался, что накрыл. Да только знаешь - самого за жопу возьмут, раз на твоем участке жмур объявился. Не с меня, с тебя галифе сдернут и загнут раком. И - пинка под сраку. Выгонят из легашей. И не тебе меня пугать. Я жил лафово! Все повидал. Терять нечего. Что осталось? Ну, годом больше иль меньше, великое дело! Я доволен собой.

— Посмотрим, что вскоре скажешь. Твой кайф обломают. Те­перь тебе в бугры зарублено. Пока в фартовых был - жирел, А мокрушники - вне закона. И тебя из него выкинут, - слукавил Дегтярев.

—   У нас свой закон: закон - тайга, медведь - хозяин. Никто из фраеров легавому не кент. Помог иль выручил - вдохни. В вашей легавой кодле правил нет. Сворой на одно­го. Лишь бы подмять, сломать, унизить. За то и ваши калга­ны трещат, когда «малины» грабастают. У фартовых память длинная. И хотя сами не грабим, уложить мусора никому не западдо. Кто легавого ожмурит в зоне, того в закон фартовые берут. Даже из шнырей - сразу. Усек? Мы легавых, как гов­но, убирали из житухи.

—  Убирали, говоришь? Посмотрю, как тебя из шкуры выт­ряхнут, - замолчал Дегтярев, словно забыл о бугре.

В душе он спорил с ним до самого Поронайска. Но вслух не хотел. Себя устыдился. Собственной несдержанности.

Сдавая Тестя в руки охраны горотдела, сказал, что привез редкого гада, которого не пристрелить, разнести в куски мало. Те поняли. И, доставив Тестя в следственный изолятор, пере­дали слова участкового. Это особым чутьем допер Тесть. И едва охранник повел его к одиночной камере, он со всей силы уда­рил его головой, сам кинулся к воротам, едва успевшим за­крыться перед ним. Бугор бросился к охране. Но старый охран­ник разрядил в его ноги полную обойму.

Перебинтованного, еле державшегося на ногах Тестя но­вички-охранники по незнанию или намеренно определили не в больничку, а в камеру с дурной славой.

Здоровенный лохматый мужик подскочил к Тестю, хватил его ладонью по заду, крикнув:

—  Налетай! Свежина прибыла!

Как ни сопротивлялся Тесть, ничего не смог сделать. И глу­бокой ночью вонючий тихушник, попавший за осквернение мертвой старухи, последним натешился с Тестем и сказал при­знательно:

—  Эх, знал бы я тебя на свободе, никогда сюда не попал бы. Теплая живая жопа куда как лучше мертвой транды...

За неделю пребывания в камере обиженников Тесть не раз вспоминал участкового. Его угрозы, казавшиеся несерьезными, сбылись. И он действительно завидовал Никите. Тот умер сра­зу. Здесь даже подумать о том не давали. Им пользовались по­стоянно все кому не лень.

—  Кто ставил мушку покойному? - спрашивал его следова­тель.

Бугор молчал, и его снова уводили в ту же камеру.

Василий знал, выбора нет. Либо он должен сказать, либо... Он сдохнет в камере, как заурядный педераст - общая игрушка и утеха.

Попытка бежать из изолятора дорого обошлась буг­ру. Простреленные ноги раз в три дня перевязывал приходящий фельдшер. В камере обиженники подло били по но­гам, когда Тесть пытался сопротивляться. И вот тогда он решил взять всю вину на себя. Пожалел, что раньше до того не доду­мался. Но следователь не поверил. Усмехнулся. И снова отпра­вил обратно. Ждал.