Богдан Сушинский - Операция «Цитадель»
Этой информации Скорцени особенно долго не доверял, пока ее прямо или косвенно не подтвердили три пленных русских генерала. Да и донесения агентов, имеющиеся в этой папке, тоже каким-то образом подтверждали сию версию. Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения: все равно ведь сталинградскую кампанию рейх сокрушительно проиграл. Сам же Власов вряд ли догадывается, что у Сталина были такие намерения. И что они были серьезными. Кстати, надо бы на эту тему поговорить с самим командующим РОА.
Поэтому более основательно штурмбаннфюрер задержал свой взгляд на донесении разведотдела 18-й армии вермахта. В нем сообщалось, что 12 июля в районе расположения немецких частей, у деревни Туховежи Оредежского района Ленинградской области, добровольно сдался в плен командующий 2-й ударной армией русских генерал-лейтенант Власов.
«С ним не было даже адъютанта? — обратил внимание Скорцени. — Только, как утверждают, личный повар? Ах, повар Мария… Мария Воронова. Ничего не скажешь, эскорт, достойный командующего ударной армией. Не много же нашлось в этой армии людей, готовых разделить взгляды своего командующего и пойти за ним в эти решающие часы».
Конечно же, сдача в плен была бы воспринята немецким командованием с куда большим доверием, если бы Власов привел с собой хотя бы нескольких офицеров штаба. Тогда, по крайней мере, можно было бы считать, что он действительно готовился к переходу на сторону вермахта, к совместной борьбе с большевизмом.
Но генерал этого не учел. Потому что на самом деле к переходу не готовился, а сдача в плен была продиктована обстоятельствами, безысходностью да серьезными опасениями за свою жизнь командующего, который должен был бы благородно воспользоваться личным оружием. А такое поведение еще никогда и никому не делало чести, ни одному генералу. Не зря же этим аргументом уже не раз пользовались противники создания РОА под командованием Власова. То есть они не возражали против создания самой РОА, сомнение вызывала репутация ее будущего командующего.
«Да, все верно, — согласился Скорцени, прочитав очередное донесение. — Он и не готовился переходить. Почти три недели бродил по лесам, а потом сдался офицеру разведки капитану фон Шверднеру, который к тому времени уже знал о блужданиях генерала Власова и шел по его следу. В любом случае, Власов не мог не сдаться. Вернись он к своим, Сталин бы его не пощадил».
Но и подозревать Власова в том, что он подослан Сталиным или что его появление в немецком тылу — начало сверхсекретной операции русской разведки (а такое предположение одним из агентов абвера уже высказывалось) — тоже не было никаких оснований. Уже первая его беседа с командующим 18-й армией генерал-полковником Линдеманом, откровения Власова по поводу военного положения Советского Союза, Красной армии, операций под Москвой и Киевом, убеждали: генерал давно созрел для плена. Этому способствовали его взгляды на ситуацию в большевистской империи, на коллективизацию, на кровавые чистки в армии.
Оказавшись в Виннице, в принадлежащем абверу особом лагере военнопленных, он сразу же обратился к командованию вермахта с предложением создать из военнопленных и бывших солдат и офицеров белой гвардии русскую армию, объявив всему миру, что цель ее — освобождение народов России от ига большевизма.
«Это мероприятие, — обратил внимание Скорцени на концовку обращения Власова, — легализует выступление против России и устранит мысль о предательстве, тяготящую всех военнопленных, а также людей, находящихся в оккупированных областях.
Мы считаем своим долгом перед фюрером, — „долгом перед фюрером”! — не мог не обратить внимания на эту формулировку Скорцени, — провозгласившим идею создания новой Европы, довести вышеизложенное до сведения верховного командования и тем самым внести свой вклад в дело осуществления упомянутой идеи… Для русских, которые хотят воевать против советской власти, нужно дать какое-то политическое обоснование их действий, чтобы они не казались изменниками Родины».
«А что, генерал прав, — согласился штурмбаннфюрер, дважды перечитав это место в послании. — В пропаганде среди пленных, в привлечении их к разведке и диверсионной работе мы многое теряем оттого, что не заботимся о „политическом обосновании” их сотрудничества с рейхом. В этом убеждает весь опыт диверсионных курсов в замке Фриденталь».
Уже в августе сорок второго у Власова были все основания рассчитывать на успех своих замыслов. Хотя бы потому, что им серьезно заинтересовались в министерстве иностранных дел. Генерал убедился в этом, когда для беседы с ним в лагерь прибыл бывший советник германского посольства в Москве Густав Хильгер.
«Густав Хильгер, — взял себе на заметку Скорцени. — Вот кто первым поспешил на встречу с несостоявшимся большевистским Бонапартом. По своей ли воле? Наивно, штурмбаннфюрер. Такие визиты из сострадания не наносят. Из единомыслия — тем более. Исключая, конечно, самоубийц».
Как бы там ни было, — отрешился Скорцени от невыразительной личности бывшего советника посольства, — а воодушевленный этим неожиданным вниманием, а также благосклонным отношением к нему командования вермахта и разведки, Власов оставляет свою подпись на какой-то там листовке, призывающей красноармейцев, „весь советский народ подняться и свергнуть” коммунистическое правительство и строить новую Россию».
Оказывается, среди штабистов вермахта еще не перевелись романтики, верящие — искренне, надо полагать, — верящие в то, что стоит сочинить некую писульку, как вся эта орда поднимется и свергнет… Святые люди!
А тем временем наш «генералиссимус» настолько воспрял духом, что решил просить немецкое командование о передаче в его распоряжение всех доселе сформированных в рейхе из военнопленных и добровольцев воинских подразделений. Во как!
По-видимому, генерал-дезертир все еще не понимает, что в осуществлении его идей заинтересована далеко не вся верхушка Германии, и прежде всего не заинтересован сам Гитлер. А, не осознав этого, Власов вряд ли сумел понять, почему, вместо того чтобы перевести в казарму или в ими же созданный штаб РОА, германцы вдруг переводят его в другой лагерь военнопленных. И единственным утешением для него может служить только то, что теперь лагерь расположен неподалеку от Берлина и ведает им пропагандистский центр вермахта, занимающийся наиболее благонадежными и перспективными из русских пленных.
Именно здесь к нему и был прикреплен постоянный представитель вермахта тот самый капитан-теоретик Штрик-Штрикфельдт. А что, судя по всему, толковый парень. Помог Власову создать «Русский комитет», написать обращение к командирам и бойцам Красной армии, и даже организовать специальные курсы по подготовке (из числа военнопленных) пропагандистов для работы в лагерях и добровольческих частях РОА.
«Штрик-Штрикфельдт», пометил в своем ежедневнике Скорцени. Личность этого вермахтовского капитана уже не могла не заинтересовать его. Особенно после настоятельного совета Гиммлера прочесть его доклад. Такой служака вполне пригодился бы ему для работы на фридентальских курсах особого назначения.
Пробежав взглядом текст послания Власова, которое офицеры РОА передали в канцелярию Гитлера через гросс-адмирала Деница, Скорцени перевернул сразу целую кипу донесений и, немного полистав бумажки, наткнулся, наконец, на фамилию женщины, ради которой он, собственно, и затребовал «исповедальник» генерала Власова:
Это была Биленберг. Фрау Адель Биленберг, вдова эсэсовского офицера.
10
Прошло уже более десяти минут, как самолет приземлился в будапештском аэропорту и пилот заглушил двигатели, а Миклош Хорти все еще сидел в своем обособленном, «королевском» салоне, навалившись локтями на столик и подперев сдвоенными кулаками подбородок, — в позе человека, сумевшего отрешиться от мира чуточку раньше, чем мир — от него.
— Мы — в столице великой Венгерской империи, ваше величество, — полушутя-полусерьезно объявил граф Анташ, воспользовавшись тем, что личная охрана диктатора уже вышла из самолета и ждала его у трапа. Он иногда позволял себе подобные вольности, несмотря на то, что регент то ли старался не обращать на них внимания, то ли, наоборот, реагировал с холодным гневом.
— А ведь она могла быть великой, фон Анташ.
— В принципе да, — признал носитель крови трех королевских династий Европы. — Но что-то история не припоминает таких бесспорно великих дней в ее… истории.
— Может, мы ее попросту не сумели разглядеть?
— Такими днями могли бы стать первые дни этой войны, если бы вы решились сразу же мобилизовать военные ресурсы страны и двинуть войска на Югославию, мечами прокладывая себе дорогу к морю.
— Но мы приняли участие во вторжении в Югославию, — слабо защищался адмирал.
