Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Фартовые отпаивали старика горячим чаем. Им было жаль человека, потерявшего в жизни все. Зовущего собственную смерть. Но и она к нему не торопилась. Словно сговорившись с людьми, ждала, наслаждалась муками уставшего от жизни ста­рика.

—  Вот вернется человек в свою деревню. С кем-то сосед­ствовать будет. Здороваться. Обживаться. К ком>£то в гости пой­дет. Иначе нельзя, уж так устроен человек, не может жить в одиночестве, но как себя переделать, изменить, как станет смот­реть в глаза сотням невинных, на чей порог привел врага? Ведь эти люди, даже пострадав от немца, защищали его на суде! Это какое сердце надо иметь, какую терпимость? Такими земляка­ми гордиться надо. Если осталась в вас хоть малая теплинка земли своей, за одно это перед деревней до смерти ка­яться должны. У них родню убивали на войне тоже без

вины. Те, кого вы привели. И вас не упрекали, - глядя в кос­тер, словно сам с собою разговаривал Новиков.

— А не хрен было его детей мокрить! - возмутился Шмель.

—  Их что, просто так, ни за что убили, ни слова не говоря, ничего не требуя? - удивился Генка.

—   Да нет! Велели корову вывести из хлева. И свиней. А сыновья собаку с цепи спустили. Она на чужих кинулась. Без разбору всех кусать стала. Озверела, как и люди. С того и нача­лось. Я не успел образумить, успокоить ребят, как их убили. А мертвым слова не нужны. Запоздал я. А они поспешили, - при­знал старик.

—  Вот теперь все понятно. Нашла коса на камень. Так часто случается. Всем не хватило ума и терпения. У каждого свое боле­ло. И, поверьте, все, кого нам охранять приходилось, считают себя невиновными. Никто за всю мою жизнь не сказал, что был осуж­ден правильно. Все проклинают беззаконие. Не спорю, наруше­ния были, есть и, к сожалению, будут. Но не в каждом случае. Никто не оправдывает ошибки! Ведь цена их слишком дорога - искалеченные человеческие судьбы. За эти ошибки и наказание должно быть строгим. Но... Нельзя утрировать. Нельзя погасить все разом. Как это вы сделали: чтобы с кучкой негодяев разде­латься, подставили под смертельную опасность все село.

—  И неправда! Никого, кроме тех убийц и насильников! Ни одного человека, кроме них, никого пальцем не тронул!

Условники молчали. Большинству было жаль своего - зэка. Ведь по себе знали, как болит обида, как нестерпимо жжет горе, как безмерно долог срок...

На следующий день фартовых словно подменили. Они' уже не покрикивали на новых. И, определив старшим у них стари­ка, которому не промедлили дать кличку Бирюк, уже не надры­вали людей на работе. Старика звали Клементий. Его подруч­ный - Фома. Оба сами сумели управлять людьми. И хотя не бегали на работе, от дела не отлынивали. Они даже на перекур садились отдельной группой.

Учетчик, замерявший выработку фартовых, сучьих и бирю­ков, в конце каждого дня объявлял, кто сколько сделал.

Теперь здесь не было ссор и разногласий. И Новиков удив­лялся, как быстро сошлись люди. Ведь раньше даже политические не обходились без конфликтов. Сталкивались характеры, разные убеждения и взгляды. Порою искры летели при выяснении отно­шений. Приходилось охране быть постоянно начеку, а иногда и вмешиваться. Здесь же все оставалось спокойно.

Тихо, без зависти проводили люди на свободу Генку. При­сели с ним напоследок у костра. Поговорили по душам.

— Иди в лесотехникум, сынок! Ты правильно решил. Работа эта больше старикам подходит, ну да ты лишь с виду молодой. Пережил больше десятка мужиков. По­знаний за целую деревню набрался. Тебе нынче покой нужен. Отдохни. Заберись в глушь, подальше от людей. И береги от них себя, свою душу и сердце. Не помогай и не вреди никому. Тайга тебе заменит и родню, и ближних. Она быстрее всех тебя поймет, - напутствовал Фома.

—  Людей сторонись, то верно. Не бери на свою душу их беды и никому не верь. Вот видишь, даже твой здешний друг в монастырь ушел. К Богу. От всех разом. Одному Господу свое единственное отдал - судьбу, - говорил сучий по фамилии Пашной. И добавил грустно: - Хоть оставшееся проживет спо­койно, без лжи.

—  Вы его не на пенсию, на свободу провожаете. А говорите с ним так, будто отпеваете, прощаетесь навсегда. Не верите, что можете когда-нибудь встретиться. Хотя все может случиться. Зачем же столько грусти? - спросил Новиков.

—  Вам, гражданин начальник, не усечь того! Покуда фра­ер с нами был, мы его держали. Теперь самому придется от­махиваться от всех. А ведь судимый. Это клеймо за ним по- хиляет до креста. От него не отмажешься. Если потом и реа­билитируют, даже последняя падла уголовником обзовет. Вся­кому хайло не заткнешь. Не раз он скиснет от ошибок ваших. Сколько лет ему отведено, лишь Бог знает. Но много раз по­жалеет, что выжил здесь и выехал на волю. Это верняк. Не темню. Оттого фартовые в «малины» хиляют, что после даль- няков и зон средь фраеров жить не клево. Живьем в могилу запекут, - сказал Рябой.

—  А вы пробовали уйти в откол? - оживился Новиков.

—  Я? Нет! Мне без понту завязывать с кентами. Другие мы­лились. Да сорвалось.

Сучьи дети сидели молча, неподвижно. Что вспомин-алось им, о чем думалось? Огрубелые, задубленные морозами и дож­дями лица покрылись за лето темным загаром. Мало кого из них узнают теперь родные и друзья.

Одна ошибка не только отобрала часть жизни. Она изувечи­ла здоровье, надломила, отняла все, что имел каждый из них. Она навсегда отняла человеческое имя среди людей, оставив взамен казенное определение - зэк.

И поставь ты их хоть кем угодно, создай любые, самые луч­шие условия, но и через годы, даже под конец жизни, пробуж­даясь среди ночи, под утро, станут вздрагивать, ожидая побуд­ки охраны:

—  Вставай, падла!

Сколько раз в боли, в немом крике сожмется сердце каждо­го из них. Никто не поверит льстивым словам друзей, предавших молодость. Как грома, предвещающего беду,

станут опасаться похвалы в свой адрес. Ибо она всегда была предвестником несчастья, потому что вызывала зависть.

Север вбил им свое отношение к жизни, собственное пони­мание происходящего и людей. Научил пренебрегать словами и ценить только истинные ценности. Их так немного осталось в жизни! Да и самой жизни, быть может, на одно дыхание.

Эти люди уже опасались свободы. Они отвыкли от нее и вспоминали, как изменившую когда-то женщину, которой не предъявишь спрос, потому что не жена...

Сучьим детям больше, чем другим, поначалу было тяжко. Они писали жалобы, потому что еще во что-то верили. Они требовали справедливости и правды, которые никогда не загля­дывали в зоны и тюрьмы и не открывали их ворота. Они плака­ли по ночам, потому что не могли смириться с клеветой. И доносами. Они сходили с ума, потому что не всякий может сми­риться с несправедливостью. Они умирали, потому что не каж­дому дано стерпеться с положением скота и лишением звания человека.

Выживали немногие. У кого и здоровье, и нервы оказались покрепче, кто, перестав верить людям, открыл для себя Бога. И, поверив в него, общался с ним единственным. Ему не лгали. Каялись, советовались, просили помощи и поддержки.

Немудрено, что большинство зэков, отщипнув от скудной пайки кусок хлеба, лепили из него для себя нательный крест. Черный он получался, как терпение в горе. А может, от слез мужских...

С крестами этими нигде не расставались. Их берегли, как жизнь. Их целовали, как единственную надежду, последний луч солнца. А если, случалось, крошился крест на чьей-то пропоте­лой шее, тут же лепили новый.

Носили эти кресты все. И сучьи дети, и фартовые, и даже бирюки успели. Повырезали из дерева. Без креста из палаток не выходили. Крест считался лучшим подарком в тайге.

Был такой и на Генкиной шее. Почерневший, он прошел с ним весь Север, через годы и горе.

Пришел сюда парень неверующим. А уходил - другим... Вера эта помогла ему до воли дожить, в жизни удержаться, ос­таться человеком.

Сегодня Генка долго не мог заснуть. Уже поджидал охран­ник, который на мотоцикле повезет его в Трудовое. Он знал: сегодня последний день, и тихо прощался с людьми, тайгой, с днем уходящим, который скоро станет вчерашним.

Утром, когда туман еще скрывал палатки, Генка заглянул в каждую. Спят. Жаль будить. И, сев на мотоцикл, уехал с охранником из тайги, пожелав оставшимся: «Да по­до? может вам Бог!»

Проснувшиеся условники пожелали парню счастливого пути и вскоре ушли в тайгу.

Работы в распадке оставалось немного. Дня на три. И тогда условников переведут в другое место. Где лес - сплошняк. Нет молодых посадок. Не надо за каждым деревом по километру от­мерять. Там и бульдозер будет. Значит, никто не сорвет спину.

Да и надоело сновать по сопкам, чьи осклизлые бока не раз подводили людей. Измучило серное зловоние, сырость и холод.

Там, в тайге - солнце. А сюда оно и не заглядывает. Там - орехи и грибы, их можно добавить к скудному рациону. Там - ягоды. А в распадке - пусто, как в брюхе сатаны. Сплошное зло и боль. Может, потому и поспешали условники поскорее покончить с гиблым местом и забыть его навсегда.