Сердце волка - Андрей Михайлович Дышев
"Если бы вы, ваша светлость, – со скрытым укором произнес подкомендант, – осмотрели бастион месяц назад, то ясно поняли бы, какой опасности подвергается большая башня вследствие износа фундамента, и оставили бы каменщиков до тех пор, пока они не закончили бы все восстановительные работы".
"Пошел вон!" – крикнул я.
Подкомендант снова поклонился, но еще более сдержанно, и этот поклон уже больше напоминал боевую стойку перед выпадом. Половина лица Фредерико освещало зарево пожара, вторая половина была черной, и мне казалось, что он, как шут, разукрасил свое лицо виноградным соком.
"Это не все", – с почтительным упрямством добавил он.
Я повернулся к нему, чиркнув шпорами по каменному полу. Подкомендант взглянул на графиню и опустил глаза.
"Турки разрешили покинуть крепость дипломатам, – произнес он. – Они гарантируют им жизнь, если те выйдут через Главные ворота."
"Иди! – приказал я. – Забери с собой восемь моих конных стражников. Драться насмерть, пока я не выведу из крепости людей!"
"Слушаюсь, ваша светлость!" – ответил подкомендант, повернулся и, грохоча кованными каблуками, спустился вниз по круговой деревянной лестнице.
"Они решили во всем обвинить меня! – крикнул я. – Кафа не дала мне ни одного солдата! Татары примкнули к туркам, хотя я предвидел это и добивался их выселения из Солдайи! Кто меня послушал?"
Я подошел к графине и тронул ее за плечи. Она вздрогнула и, не оборачиваясь, произнесла:
"Я знаю, что вы мне хотите сказать. Мне очень трудно расставаться с вами, Христофоро!"
Под окном заклубился удушливый дым, и горячий ветер донес дикий вопль толпы. Графиня сделал шаг назад. Я быстро подошел к большому шкафу из черного дерева, открыл ключом верхний шкаф и потянул за ручку тяжелую створку. Здесь, среди бумаг письмоводителя канцелярии, отчетов попечительного комитета о бюджете и налогах стоял небольшой сундучок, обитый медными уголками и обшитый металлическими лентами по периметру и диагонали.
"Графиня, – волнуясь, произнес я. – Это казна Солдайи. Это большое богатство, которое может попасть в руки неприятеля. Я не хочу перед вами лукавить. Солдайя очень скоро будет захвачена турками. Власти Генуи на этой земле пришел конец. Это горькая правда, но мне легче произнести ее, чем солгать вам, потому что чистота моих чувств сравнима разве что с этими брильянтами. Не могу допустить, чтобы они попали в руки турков. Прошу вас, умоляю, ради нашей любви – сохраните это, как символ вечного огня наших сердец."
Графиня закрыла глаза, и наши губы слились в последнем поцелуе. Чувствовала ли она, что мы больше никогда не свидимся, что последним бастионом для меня и тысячи горожан станет главная церковь, в которой мы запремся, и которая станет нашей братской могилой?
Графиня накинула на лицо темную вуаль и, покрыв сундучок голубым шифоном, чтобы его нельзя было заметить, пошла вниз. Через каминный зал мы вышли во внутренний дворик Консульского замка. Горячий воздух разъедал глаза от дыма. Графиня прижала к губам платок. Я взял ее под локоть и повел ее в темную пристройку, в которой караулил стражник.
"Иди со мной, – сказал я ему. – Здесь больше некого охранять".
Крепостное поле, погруженное в сумрак, напоминало завершающую сцену грандиозной мистерии. В красном свете огня блестели шлемы солдат и ополченцев. Ужасные крики женщин и детей, до смерти напуганных начавшимся штурмом турок, неразберихой и паникой, сливались в единый, непрекращающийся визг. Обезумевший наездник избивал плеткой впряженного в обоз коня, и кричал людям, чтобы ему дали дорогу. Казармы с сорванными с петель дверями, зияли черными проемами, отчего напоминали огромных кашалотов, разинувших ненасытные пасти.
"Бегите в церковь! – кричал я женщинам, которые пытались схватить и унести детей и домашние пожитки. – Все в церковь! К богу! Просите у него защиты!"
У башен Тоселло и ди Пагано, сдавливающих главные ворота крепости, толпился люд с факелами. Неистово ржали кони, пыль, смешиваясь с дымом, столбом поднималась в ночное небо.
"Дорогу, проклятые! – закричал я, хватаясь за рукоять меча. – Дорогу консулу Солдайи!"
Стражник воинственно выставил вперед копье и древком расталкивал людей в стороны. Базарные ворота были слегка приоткрыты, и на одной из створок болтался труп привратника.
"Здесь консул! Консул!" – разнеслось по толпе, и передо мной расступились солдаты, живым щитом закрывавшие выход.
"Оставь оружие! – громко приказал я своему стражнику, – и выведи испанскую графиню Аргуэльо из крепости!"
Стражник скинул с себя сбрую, отдал солдатам копье и последовал вслед за графиней, быстро вышедшей наружу. Несколько мгновений я ждал, что она обернется, чтобы в последний раз взглянуть на меня, но графиня, прикрытая темной шалью, не остановилась, не замедлила шаг, и черная толпа турок, поверх которой, словно свечи перед иконой, полыхали факела, поглотила ее…
Бог смилостивился надо мной, и я погиб раньше, не узнав, что три недели спустя графиню жестоко казнят разбойники, хотя в ее сундучке золота было несоизмеримо больше, чем от нее требовали. Она выполнила мою волю – руки врагов не прикоснулись к символу нашей любви.
60
Очнулся я в больничной палате и долго лежал без мыслей и желаний, глядя на древнюю ель за окном, раскачивающую тяжелыми лапами. На ней сидел туманный голубь, утробно булькал, топтался по ветке и толкал плечом безразличную ко всему самочку.
Потом пришла высокая и крепкая, как баскетболистка, медсестра и сняла с моей забинтованной от плеча до пальцев руки круглую грелку, холодную, как лед, и молча унесла ее с собой. Я почувствовал себя виноватым, словно сам мог давно догадаться, что не я один нуждаюсь в этой штуковине.
Потом жизнерадостная старушка привезла на тележке сваренную на воде жидкую пшенную кашу, покрытую тонкой подсохшей слизью, поставила тарелку на тумбочку, сунула мне в руку ложку и сказала что-то на непонятном языке. Я на всякий случай ответил: "Спасибо!" Когда старушка ушла, я тронул поверхность каши ложкой. Липкая, как изолента, каша мгновенно приклеилась к донышку ложки и легко отцепилась от тарелки. Я раскачивал над открытым ртом эту подрагивающую желто-серую субстанцию, напоминающую медузу, прикидывая, с какого края ее лучше откусить, но не успел этого сделать. Медуза шмякнулась мне на лицо, и я тотчас вспомнил ощущение, как когда-то давно брадобрей
