Непримиримый - Валерий Павлович Киселев
– Там ни одного сна не приснилось, а здесь – то и дело: то руку ампутирую, то ногу. Всё думаю, почему тогда не спасли одного, другого… Помнишь, как пытались спасти одного твоего солдатика, Рому, ему пуля в сердце попала… Пока везли к нам, ещё живой был, а только на стол положили – агония началась. Если бы на полчаса пораньше… Однажды ко мне на улице парень подбежал: «Доктор, а я живой! Вы у меня пулю из живота вытащили!» Разве всех запомнишь… Когда под Урус-Мартаном стояли, восемьдесят человек раненых за день приняли! Представь себе: восьмидесятый раненый к концу дня, и крови, стонам нет конца. Подойду к Софье Ивановне, нашей старшей операционной медсестре: «Стоп! Выдохни! Почему слёзы? Всё, всё, всё…» А сам чуть не плачу: как люди всё это выдержали?!
Потёмкин встал и сходил к буфетчице, заказал водки. Выпили. Вздохнули дружно и замолчали, думая каждый о своём.
Домой Иван поехал на троллейбусе, остановки три было ехать. Народу в салоне было немного. Иван заметил, как парень с характерной внешностью отсидевшего срок ловко выудил из сумки молодой женщины кошелёк. Потёмкин подошёл и молча, сильно, чтобы наверняка сломать пальцы, сжал вору кисть руки.
Тот завопил:
– Ты мне руку сломал!
Парень затряс ладонью, в глазах его блеснули слёзы. Потёмкин пинком в зад вышвырнул его в открытую дверь на асфальт. Парень катался, тряс сломанной кистью, дул на неё.
Пассажиры троллейбуса с испугом оглядывались на Потёмкина. Иван подал женщине её кошелёк, валявшийся на полу.
Она как-то неслышно сказала:
– Спасибо… – И добавила: – Аванс сегодня получила. А у меня двое детей…
Иван сел на освободившееся место, стараясь успокоиться. Напротив сидел мужик лет пятидесяти, в дешёвой китайской куртке, в руках держал книгу, причём нарочно так, чтобы Потёмкину было видно название – «Библия». Мужику явно хотелось поговорить.
– Вот, рекомендую… – протянул он книгу Потёмкину. – Вся мудрость человечества, добру учит. Вы верите, надеюсь, в Бога?
– Нет, не верю…
Мужик оживился и с удивлением спросил:
– Как можно не верить в Бога?
– А вы, когда грабили и воровали, верили в Бога? – кивнул Иван на татуировки трёх перстней на руке мужика, державшей Библию. – Сколько судимостей? Три, судя по этим наколкам? И сколько же отсидел?
– Я грешил, но в Бога поверил…
– Ты, мужик, эту лапшу про Бога вешай на уши старухам, мне не надо… Сколько отсидел-то, если честно?
Они вышли на одной остановке и ещё минут десять спорили. Мужик с Библией всё пытался убедить Ивана, что Бог есть, надо верить, полез в какие-то философские дебри…
– А где был Бог, когда нашим солдатам «духи» глотки резали, когда их на крестах распинали?
– За грехи наши…
– Какие такие грехи могли быть у солдат-мальчишек? – Иван едва сдерживался, чтобы не схватить этого проповедника за грудки. – Так за что ты, говоришь, отсидел?
– Ну, за убийство, по глупости… Сначала за кражи…
– И ты, вор и убийца, будешь меня вере в Бога учить? Да иди ты…
Иван отвернулся и пошёл домой.
Подходя к дому, Потёмкин услышал крики.
– Не бейте! Помогите!
Трое подростков старательно пинали лежащего на асфальте парня. Иван подбежал, быстро расшвырял их в стороны. Двое успели убежать, а третьего Иван прижал лбом к земле, больно скрутив руки за спину.
– Трое на одного? За что?
– Он же чёрный!
– Ну и что? Только за это бить?
Иван рывком за шкирку поставил парня на ноги.
– Почему не в армии? Косишь?
– Учусь… В политехе.
– Что он тебе сделал конкретно? – показал глазами Иван на всё ещё лежавшего, скорчившегося в клубок мужчину.
– Да надоело на них смотреть! Как ни придёшь на рынок, одни чёрные торгуют!
– А тебе кто не даёт? Торгуй!
– Я? Торговать? Вот ещё… Они свои цены устанавливают, у наших деревенских товар по дешёвке силой скупают и перепродают. Да вы что, дядя, с луны свалились вообще-то?
Потёмкин задумался. У «студента», наверное, тоже своя правда. Но бить из-за этого кого ни попадя?
– Ладно, иди отсюда, – сказал он парню.
Иван помог подняться избитому.
– Откуда?
– Из Ташкента. На стройке работаю.
– Из Ташкента… Друг у меня там жил, в школе учителем работал. А потом ваши выжили, квартиру почти задаром отдал, сейчас у сестры в Москве в коммуналке, вчетвером в одной комнате. А теперь вы и сюда следом приехали… Что там-то без русских не живётся? Теперь мы вам ведь не мешаем!
– Работы нет. Платят мало. Жену надо кормить, двое детей.
– Эх, парень… Ехал бы ты на родину да наводил там порядок, а то ведь здесь так и будут бить…
Иван вспомнил своего русского ташкентского приятеля и чертыхнулся. Не любил его Иван. В конце восьмидесятых этот Эдик был ярым горбачёвцем, в КПСС вдруг вступил, в девяносто первом резко сменил ориентацию – Белый дом защищал, потом новая любовь занесла его в Ташкент, а когда узбеки создали ему там «уют», вернулся в столицу. Раз в год, почему-то обязательно перед Новым годом, Эдик считал своим долгом приезжать к Ивану в гости, чтобы вспомнить молодость. Каждый раз при этом Эдик заводил разговор о Боге, религии – в Москве он вступил в какую-то евангельскую церковь.
Два или три года Иван терпел эти его занудные разговоры, для приличия даже разглядывал религиозные газеты и журналы, а потом, когда до него наконец-то дошло, что Эдик просто хочет привлечь в церковь и его, просто и по-армейски чётко послал того на три русских буквы. Тех, кто служит Богу, Потёмкин не любил, считая либо мошенниками, либо невежами.
Как-то, ещё в первой кампании, Потёмкин отвозил в Козельск труп погибшего солдата, и после похорон вместе с офицером из военкомата пошли в церковь, в Оптину пустынь. Вокруг аналоя вереницей ходили священники в дорогих рясах, махали кадилами. Народу в храме было много. Иван встал рядом с молодой и красивой женщиной с хорошей грудью и невольно обратил внимание, что священники, проходя мимо, поглядывают именно на неё, а не на старух рядом.
– Это наш бывший кап-два, – прошептал Ивану на ухо офицер из военкомата. – А за ним – кап-один, командир подводной лодки…
После службы вышли из храма, и офицер рассказал:
– Когда на флоте после распада Союза сокращения начались, кто-то из наших курсы окончил и здесь оказался, вот помаленьку и перевёл сюда сослуживцев… А что, такая же служба…
Потёмкин спорить не стал: у дверей церкви это было бы глупо, да и бесполезно. Тем более что предстояло перекусить с этой братией в столовой обители. Похлебали какого-то дешёвого постного супчика… Надеялся, что хоть кагору нальют по стакану – так и не налили.
«Братия хренова…» – мысленно ругался Потёмкин.
Вечером, после молчаливого ужина, Иван сказал жене:
– К матери надо съездить, на родину…
Дома, в деревне, Иван Потёмкин не был больше года – как похоронил отца. Матери писал редко: не любил это дело. Да и что писать, расстраивать: отца с фронта в Отечественную ждала, а теперь вот ещё и сына с чеченской войны. Последние письма матери удивили: сначала написала, что приснилось, как китайцы по деревне ходят («Сроду их не видала, как могли присниться?» – не понял Иван), а потом, что бывший их колхоз купили китайцы («Ну это уж вообще ни в какие ворота: какие там китайцы, в нашей-то вологодской глухомани?..»).
Собрался Иван быстро – покидал в сумку рубашки из шкафа,
