У смерти женское лицо - Воронина Марина
— Не понял, — сказала Лизка. Ее лицо приобрело такое выражение, что Катя про себя тихо порадовалась тому, что не сбежала украдкой. Сквозь боевую раскраску недорогой профессионалки проступили растерянность и обида ребенка, которому вместо обещанной конфеты подсунули дохлого жука в бумажке. — Как это — пойду? А за что я кровь проливала? Да ты чего? Я тебе не компания, да? Гусь свинье не товарищ, так, что ли?
На них начали оборачиваться, поскольку Елизавета Петровна, судя по всему, могла контролировать тембр своего голоса далеко не всегда. Одним из тех, чье внимание привлекли ее хрипловатые вопли, был постовой милиционер.
— А ну, перестань орать, — с ласковой улыбкой произнесла Катя. — На нас мент смотрит.
— Да плевать я на него хотела! — продолжала разоряться Лизка. — Чего он мне сделает?
— Он мне сделает, — продолжая улыбаться, сказала Катя. — Точнее, попытается. Тогда мне придется стрелять. Представляешь, что тут начнется? Люди же кругом, имей совесть.
— А ты что же, будешь стрелять? — испуганно округлив глаза, спросила Лизка. Она уже забыла о своей обиде, целиком захваченная новым приключением.
— Мне терять нечего, кроме пары запасных трусов, — честно призналась Катя. — И еще зубной щетки.
— Немного же ты привезла из своей Америки, — заметила Лизка.
Она твердо взяла Катю за рукав и потащила прочь, как муравей дохлую гусеницу. Катя обернулась на милиционера, но тот уже потерял к ним всякий интерес, он проверял документы у лица кавказской национальности.
— Подожди, — сказала Катя, — ты куда меня тащишь?
— Молчи, — сказала Лизка. — Ты военнопленная. И вообще, не выкобенивайся. Что ты о себе воображаешь? Во-первых, ты передо мной в долгу...
— Я все верну, как только заработаю, — перебила ее Катя.
— Я тебя сейчас просто убью, — пообещала Лизка, — вместе с твоим пистолетом. Вы посмотрите, какая цаца! Нет, подруга, пока не расскажешь мне, что к чему, я тебя живой не выпущу. И потом, не прикидывайся дурой, я же вижу, что идти тебе некуда.
— С чего это ты взяла? — останавливаясь, спросила Катя.
— Вот скажи, кто я, по-твоему? — уперев кулаки в бока, спросила Лизка.
— Ну, выглядишь ты, как... гм... э...
— Совершенно верно, — без тени смущения подтвердила Коновалова. — Я и есть «гм». Так что разбираться в людях — это мой хлеб. Кто заплатит, а кто норовит за спасибо попользоваться... Да и вообще, всякие бывают. А на тебе, подруженька ты моя крутая, все про тебя бо-о-ольшими буквами написано. Нелегальный въезд?
— Черт, — сказала Катя. Лизкина проницательность убила ее наповал. — Ну да, — призналась она, — и выезд тоже. В смысле, отсюда.
— А еще? — спросила Лизка, снова трогаясь в путь.
— Что — еще? — переспросила Катя.
— Опять ты из себя дурочку корчишь, — огорченно вздохнула Лизка. — Помнится, когда мы познакомились, ты была в наручниках и готовилась снять их через пятнадцать лет. Сейчас, между прочим, не тридцать седьмой. Ты что, самолет угнала?
Катя вздохнула.
— Послушай, — сказала она. — Я тебе благодарна и все такое... Нет, я правда очень благодарна, но... Не много ли ты хочешь знать?
— Буквально все, — сказала Лизка. — Во-первых, я жутко любопытная, а во-вторых, я все-таки твоя соучастница. Если тот крендель со звездочками все-таки помрет, нам с тобой дадут не по пятнадцать, а по двадцать. Как тебе такая перспектива?
— Заманчиво, — сказала Катя. — Ладно, — решилась она, — считай, что ты меня расколола. Только сначала ты мне объяснишь, зачем все это затеяла. Тем более, что ты так хорошо знаешь уголовный кодекс. Ты что, по тюрьме соскучилась?
— Счас, — сказала Лизка, — погоди.
Она остановилась перед коммерческой палаткой и принялась рыться в сумочке, отыскивая деньги. В ней шуршало и звякало, в руке у Лизки возникали и снова скрывались в недрах сумочки самые неожиданные предметы: косметичка, носовой платок, электрошокер (Катя удивленно подняла брови), перочинный нож, пузырек с какими-то каплями — Катя решила, что это, скорее всего, пресловутые «красненькие», обеспечивающие Лизкиным клиентам мирный сон, после которого те просыпаются на пустыре в одних трусах и без малейшего представления о том, где они провели предыдущую ночь, упаковка аспирина, моток бинта в вощеной бумаге, презервативы (Кате показалось, что их не меньше сотни) и наконец кокетливый кошелек, расшитый розовым бисером.
Купив бутылку водки и две пачки сигарет, Лизка отошла от киоска, небрежно ссыпав сдачу прямо в сумочку. Можно было биться об заклад, что эти деньги пролежат там среди прочего мусора до тех пор, пока над Лизкой не разразится ее персональный финансовый кризис.
— Ага, — перехватив ее взгляд, сказала Лизка. — Отличный способ заначивать бабки. Знаешь, сколько к концу месяца скапливается? Айда в метро, на такси у меня уже не хватает.
— Погоди, — сказала Катя. — Ты не ответила на мой вопрос.
— Ну, Катька, ты зануда, — совершенно панибратским тоном отметила Коновалова, зубами разрывая сигаретную пачку. На целлофановой обертке остался густой красный след от ее помады, и она, сорвав обертку, беспечно бросила ее на тротуар. — Джоана Стингрей подберет, — прокомментировала она свой свинский поступок и жадно закурила. — Хочешь?
Катя отрицательно покачала головой, в упор глядя на нее.
— Ладно, ладно, не смотри на меня, как гинеколог на беременного мужика. Ты, наверное, всю дорогу прикидываешь, не из ментовки ли я. Подсадная, мол, и все такое, да?
— Была у меня такая мысль, — призналась Катя. — Уж очень все это у тебя лихо...
— А вот и не угадала, — криво усмехнулась Лизка. — И ты, между прочим, тоже не промах. Ты понимаешь, — вдруг становясь серьезной, продолжала она, — надоело мне все. Просто надоело. Кстати, у тебя сумка почти пустая. Может, положишь туда бутылку, а то что я, как алкаш... Вот спасибочки. Так на чем это я?.. Ах, да. Надоело. Каждый день одно и то же. Рыла эти постылые — в смысле, клиенты. Трахает тебя и плачется, что кризис его без штанов оставил, а у самого рожа — за неделю не обгадишь, баксы из задницы торчат, хоть и весь из себя без штанов. Оттрахает, сядет в «Ягуар» и едет дальше плакаться жене или там любовнице... А тут еще менты... Эти все норовят бесплатно — у них это называется «провести воспитательную беседу». Так, между прочим, в своих бумажках и пишут. А встанешь из-под него — мать честная, вся в синяках, неделю на работу не выйдешь. Все правильно: он побеседовал — я дома сижу, как порядочная, на панель ни ногой... Поехала в аэропорт, дай, думаю, на новом месте осмотрюсь. А меня сразу цап, и на «проработку». Не иначе, как местные шалавы заложили. Да пошел ты, думаю, со своими беседами, не пойман — не вор. Меня в камеру, а в камере — ты. Сидит, понимаешь, этакий одуванчик в наручниках. Пропади, думаю, все пропадом, я вам покажу воспитательную работу...
— Ой, — сказала Катя. — Ой, — повторила она с нажимом.
— Чего — ой? — округлила глаза Лизка.
— На тебя же протокол составили. У тебя паспорт в сумочке. У тебя же дома уже наверняка гости.
— Накося, выкуси, — с триумфом сказала Коновалова, демонстрируя Кате виртуозно закрученный наманикюренный кукиш. — Кто же с настоящим паспортом на работу ходит? У меня и квартирка под этот документик снята, и прописочка имеется, так что все в ажуре. Как же это ты — сидеть собираешься на всю раскрутку, а элементарных вещей не знаешь? Пусть поищут, коли охота имеется.
— Н-да, — сказала Катя. Лизкина история убедила ее не до конца — слишком уж была фантастична, но, в конце концов, ее собственное жизнеописание вряд ли выглядело более правдоподобным. «Черт побери, — подумала она, должна же я где-то ночевать!»
— Ну, мы едем? — спросила Лизка.
Они уже стояли перед входом в метро. Катя и не заметила, как они там оказались. «Шляпа ты, Сквор-цова, — с горечью подумала она. — Ничего-то ты не можешь, пока в тебя стрелять не начнут».
— Едем, — решительно сказала она.
Лизка жила в Тушино, на улице, носившей показавшееся Кате смешным название Штурвальная. Ее однокомнатные апартаменты располагались на седьмом этаже старенькой блочной девятиэтажки, выглядевшей так, словно ее неоднократно брали штурмом боевики Шамиля Басаева.
