Александр Золотько - Под кровью — грязь

   – Хотел пойти и нажраться как свинья? И чтобы тебя замели либо в милицию, либо к братве, которая захочет выяснить откуда у такой шелупони, как ты, столько денег.

   Бес попятился к стене. Палач, которого Бес называл Крутым, пугал его до полного обалдения. Бес ни разу не видел, как Крутой злится, или как убивает, но чувствовал в нем страшную силу, которую вовсе не хотел испытывать на себе. Даже Жук, который с точки зрения вечно возбужденного Беса вместо нервов имел веревки, предпочитал в гляделки с Крутым не играть и в споры не вступать.

   И, кстати, как показало сегодняшнее утро, план, разработанный Крутым, сработал без сучка и задоринки. Бес уже забыл, как визжал, ползая по мостовой, как пуля дернула дипломат, который он держал в руке.

   Вот как пули из его автомата выбивали из тел людей фонтанчики крови, и как хрустнул череп раненого под ударом ноги – Бес помнил. Это его приятно возбуждало.

   Нужно было немного выпить, и все стало бы совсем по кайфу.

   Зашумела вода в туалете, хлопнула дверь, и Жук вошел в комнату. Крутой сунул руки в карманы плаща и прошелся по комнате. Бес проводил его взглядом.

   – Сидите здесь и никуда не выходите. Жук за старшего.

   Жук кивнул и глянул исподлобья на Беса. Тот поежился. Не любил он этого урода, а вот теперь придется провести с ним целый день.

   – Никуда не выходить. Вечером я заеду, скажу, что будем делать дальше. Вопросы?

   – Я… – подал голос Бес.

   – Что?

   – Я… нет, ничего.

   Палач насмешливо посмотрел ему в глаза и вышел. У него еще очень много сегодня дел. Очень и очень много.

   – Чего уставился, придурок? – спросил Бес у Жука.

   – Будешь гнать волну – глаз на жопу натяну, – спокойно сказал Жук.

   – Да ну тебя…

   – Жрать хочешь?

   – Да.

   – Тогда вали на балкон за картошкой. Почистишь и пожаришь.

   Бес тяжело вздохнул. Убил бы козла, своими руками. Ничего, придет время. Придет.

   Глава 3

   Город представлял собой смесь воды, домов, людей, машин и грязи. Все влажного серого цвета, со смазанными чертами и нелепыми движениями.

   Город копошился как скользкая куча лежалого, забродившего мусора. При каждом движении хлюпало, маслянистая поверхность луж трескалась, и тяжелые капли летели во все стороны.

   Палачу показалось, что даже стены домов пропитались водой и сыростью, что достаточно дотронуться до стены рукой – поверхность стены чавкнет, и из щелей вязко полезет серая, ноздреватая грязь.

   И все равно, осень ему нравилась. Нравилась своей честностью и определенностью. Весна, как нищенка выпячивала голые ветки и хрупкие ростки, пытаясь вызвать жалость, лето пыталось вскружить голову запахами и красками, зима все прятала под снегом и льдом, раскрашивала безжизненные лица людей морозным румянцем, а осень…

   Вот она, грязная, промозглая, вздрагивающая под порывами ветра, давно уже не пытающаяся прикрыть свою наготу лохмотьями одежды. Немытая, нечесаная осень с вечно слезящимися глазами и пронзительными голосом сквозняков. Как пропитая баба, бесстыдно справляющая нужду у всех на глазах. И плевать ей на всех, и обо всех она скажет правду, потому что уже самой нечего терять. А то, что у нее осталось – несколько месяцев жизни, она с готовностью отдаст за глоток водки.

   И не нужно ей уже много, после пары глотков забывает она обо всем и может часами сидеть на одном и том же месте, грязная, растрепанная и мерзко воняющая.

   Осень не врет. Она понимает цену жизни. Она понимает, что жизнь не стоит ничего. Ровным счетом ничего.

   Палач понимал осень. Не любил, любить что-либо он разучился окончательно, а понимал. Он знал, что это его последняя осень, знал, что время его истекло, знал, что те, кто приказывал ему, уже наметили срок, что задание, которое он с гадливостью сейчас выполняет – последнее задание.

   Палач знал это тем внутренним знанием, для которого вовсе не нужно иметь информацию. Это знание сформировалось в нем помимо его воли, помимо его сознания. Он не знал откуда, но знал это наверняка.

   Это знание позволяло ему смотреть на людей с презрительной усмешкой. Было немного обидно, что вся эта навозная куча будет жить и после его ухода, что он не сможет победить в своей войне против людей. Но это он знал изначально – людей слишком много.

   Лучше бы это случилось осенью, и небо пусть будет затянуто тучами, чтобы не было видно звезд. И чтобы не радовались люди, чтобы вода слепила их глаза, а тела их чтобы дрожали от сырости и холода.

   Палач отступил в сторону, пропуская пробегающую в арку двора кучку мальчишек. По грязи, по лужам, не разбирая дороги. Они не замечают всего этого, не замечают, что грязь уже облепила их ноги и одежду, что она уже вцепилась в их тела и души.

   В окне третьего этажа штора была отдернута. Палача смешила эта предосторожность, но хозяин квартиры относился к этому очень серьезно. Очень серьезно. Хотя прятаться ему было не от кого. Через него Палач получал информацию и приказы, и через него же передавал отчеты и заказы. Никто не мог угрожать связнику, но он всегда был преисполнен серьезности и деловитости, или того, что он принимал за деловитость и серьезность.

   Палач про себя называл его Пустышкой. Он и действительно был пуст. Он не вызывал к себе даже никаких чувств. Он даже не был человеком. Так, призрак, обманка. Пустышка.

   Наверняка он сидит с самого раннего утра возле окна, наверняка уже давно заметил Палача, но когда тот нажал кнопку звонка, за дверью почти пять минут было тихо, потом щелкнул замок, но дверь приоткрылась только на длину цепочки.

   – Вы одни? – каждый раз один и тот же вопрос.

   – Да.

   Пустышка с сомнением помолчал, потом дверь закрылась, звякнула цепочка, дверь открылась, и Пустышка сдавленным голосом пригласил войти. Как только Палач переступил порог, дверь захлопнулась.

   – За вами никто не следил?

   – Нет, – как обычно ответил Палач.

   Интересно, как Пустышка отреагирует, если однажды Палач скажет, что за ним следили?

   Квартира Пустышки была заполнена смесью запахов прелости, грязного белья и какого-то варева. Палач никогда не проходил дальше коридора, ему становилось противно от одной только мысли, что вдруг Пустышка предложит ему сесть или, не дай Бог, попить чаю.

   Пустышка не предложил. Он всегда очень старался побыстрее выпроводить Палача. Принять информацию, передать пакет и, отведя бегающий взгляд молча открыть дверь перед уходящим. Пустышка, сгусток вони и страха.

   – Здесь пленка, – сказал Палач, положив кассету на тумбочку со старым телефоном возле вешалки.

   – Хорошо, – сказал Пустышка и положил на тумбочку возле кассеты небольшой пакет, – это для вас.

   Палач молча взял пакет, взвесил его на руке, потом внимательно осмотрел обертку. Пустышка побледнел. Он всегда бледнел в такие моменты, и на лбу его выступали капельки пота. Палачу было наплевать на состояние пакета, он знал, что Пустышка скорее бы умер от страха, чем заглянул в пакет. Знал и все равно проверял пакет. Проверял только для того, чтобы увидеть выражение страха и неуверенности на лице Пустышки.

   Капельки пота быстро стекли по лбу к носу, и собрались в каплю, которая повисла на кончике носа Пустышки.

   Палач хлопнул пакетом по ладони, Пустышка как всегда вздрогнул и капля упала на пол.

   – Ладно, – сказал Палач и спрятал пакет во внутренний карман плаща.

   Пустышка засуетился, распахнул дверь.

   Теперь почти час Палачу будет казаться, что одежда его пропиталась смрадом квартиры связника. На крыльце Палач остановился и посмотрел на часы. Девять часов. У него имеется небольшой люфт по времени. Можно не торопясь пройтись до места парковки запасной машины. Ту, на которой отвез Жука и Беса, Палач спрятал.

   Вряд ли кто-то сможет связать ее со стрельбой возле ночного клуба, но лучше быть осторожным. Ту машину можно будет использовать еще раз. Сегодня ночью.

   Хорошая погода, подумал Палач, пережидая, пока мокрая суетливая толпа вдавится в подошедший троллейбус. Люди толкались молча, с остервенением отталкивая друг друга от дверей. Все влезть не сумели, и оставшаяся часть втянулась на тротуар.

   Кто-то остервенело отряхивался, размазывая пятна грязи по одежде. Грязь, подумал Палач, жрущая, дышащая, плодящая сама себя грязь.

   Каждый комочек в отдельности был хлипким, но вот так, толпой, они могли подобно селевому потоку в горах снести все на своем пути.

   А он так и не доказал никому своей правоты. Никому. Даже с ребятами из своей прежней группы он так и не поговорил об этом. Хотя, вряд ли они поняли бы его. У каждого из них была своя боль, и эта боль надежно прятала их от его сомнений и его правоты.