Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Андрей Кондратьевич до конца прочел это письмо. Поче­му-то, словно вопреки написанному, память вернула его в до­военное время на подмосковную дачу. Там, вместе с сыновья­ми, он часто уходил на вечерний клев. Мальчишки не пропус­кали ни одного дня и превратились в заядлых рыбаков.

Ни комары, ни мать не могли их вернуть домой. До самой темноты неподвижно сидели с удочками на берегу реки. Их радовала возможность принести в дом добытое своими руками.

Случались удачные дни. И тогда, гордо выложив общий улов в таз, мальчишки помогали матери чистить рыбу, наперебой рассказывали, как удалось поймать каждую.

Дачный сезон всегда был коротким для него. Случалось, его отзывали. А дети с женой жили на даче до конца лета. Они вообще росли под ее контролем. Она помогала им в учебе. Ему всегда не хватало времени.

И в тот день... Его разбудил телефонный звонок. Война. На сборы дали всего один час. Мальчишек не стал будить. Рано. Поцеловал не успевшую понять и испугаться жену, сел в маши­ну, подкатившую к даче. И уехал. На долгие четыре года. Тогда сыновья ждали его. Может, потому вернулся живым.

Мальчишки успели возмужать. Выросли. Уже сделали свой выбор в жизни. Постарела, поседела жена. Она за войну стала суровой, разучилась радоваться, смеяться. Может, война отня­ла все тепло, заморозила сердце? Оттого, когда арестовали его, ни разу не просила свидания с ним. Ни одной передачи не при­слала, ни одного письма.

Из хрупкой девчонки-хохотушки превратилась в замкнутую, скрытную женщину. Она никогда ни с кем не делилась своим мнением. И жила обособленно даже в своей семье. Она словно чувствовала, что Андрея арестуют, и заранее обдумывала буду­щее, свое и сыновей.

Андрей Кондратьевич хранил последнее письмо сына. Он знал его наизусть. Помнил каждую'закорючку. Нет, не обижал­ся на мальчишку. Не ругал. Не упрекал его. И, помня просьбу, за все годы не написал ни одного письма домой.

Он никого ни в чем не обвинил. Он все обдумал, пережил в одиночку свое горе. Как солдат - смерть: Она у каждого своя. И никогда не станет легче от чужого участия и сожаления.

В отличие от сына он не выбросил из памяти и сердца свою семью. Их он каждого любил и помнил прежними. Самыми родными и близкими людьми. Считая, что на обиду не имеет права. Как солдат, проигравший сражение. Куда вернет­ся он после заключения? Придет ли домой, захочет ли увидеть семью? Наперед не загадывал. Жизнь покажет. Выжить бы. Это не всякому удавалось.

...Новички проспали весь день и всю ночь. Их никто не будил, не беспокоил. Даже фартовые, пожалев отощавших фра­еров, разговаривали шепотом. Стараясь не вспугнуть, не обо­рвать, не помешать спящим.

Утром, когда бригады ушли в тайгу на работу, новенькие по одному вылезали из палатки. Оглядывались по сторонам. Шли к ручью умыться. Потом - к костру, погреться у тепла.

Митрич кормил их завтраком. Не жалея, щедро. Заранее при­готовил. Ефремов не подвел. Две машины продуктов прислал из Трудового, таких, которых никогда не видели и не получали прежде. Даже какао сварил. Гречневую кашу щедро сдобрил сливочным маслом и тушенкой. Сам старик не ел. Только на вкус попробо­вал. Не пересолил ли? И головой крутнул, зажмурился:

— Вкуснотища какая! Да на такой жратве, конечно, начальни­ком исделаешься. Каша сама в пузо прется. Не то что у нас - картоха сушеная да перловка. От их кишки дрыком стоят, в обрат плюются, хочь колом глотку с жопой затыкай, не хотят ту жратву принять! Потому не выбились мы в люди. Так и застря­ли в говне, - сетовал Митрич.

Новенькие ели вяло. Неохотно. Иные и половину не одоле­ли того, что Митрич положил в миски.

Старик, увидев такое, возмутился:

—  С ума съехали! Такое не едят, дохляки замшелые! А у нас свиней нет за вами подбирать! Выбрасывать такое - не поду­маю. С катушек не съехал покуда! А ну! Живо добирайте ёдово! Не то силой впихну!

Но люди словно не слышали. Выпив какао, брели к палат­кам. И валились с ног как подкошенные.

Но вот один еле успел наружу выползти. Рвота одолела. Все обратно вышло. С кровью, больно. Казалось, с кишками вы­рвет. Он хватался за живот, сгибался калачом. Бледнел. Лицо заливал пот.

—  Чего это с тобой творится? - удивился Митрич.

Тот хотел ответить, но не смог. Захлебнулся рвотой. Мит­рич дал ему чаю. Заварил чагу. Новенький лежал у палатки, боясь пошевелиться. Андрей Кондратьевич подошел к нему, поднял рубаху. Лицо посерело. Он сказал Митричу на ухо:

— Отбили ему желудок. Теперь долго будет мучиться.

Старик растерянно развел руками. Рассказал об этом чело­веке вернувшимся с работы сучьим детям.

—  Генка! Ты - сын лесника. Все знаешь про болячки. По­моги! - попросил Трофимыч.

На следующий день тому повезло. Нашел в тайге девясил. Выкопав корень, принес Митричу, сказал, что надо сделать.

Старик обмыл корень, почистил и, заварив кипятком, дал на­стояться. А вечером заставил мужика проглотить половину стака­на настоя, через час поесть уговорил. И - диво, рвоты не было.

Не легче пришлось и с другими. Понос открылся. Да такой, что из кустов не вылезали. Дед чаем поил, крахмалом. И понял: нельзя перегружать едою новичков. Отвыкли они от нее. Совсем не зря и неспроста их сюда привезли. Не отдыхать, а выжить.

Сердцем поняли условники, что этим новичкам пришлось труднее. Им выпала на долю участь смертников. А в жизни удер­жана счастливая случайность.

—  Мы сетовали на свою судьбу. Но эти были в страшных переделках. При вожде никто б из них не выжил. Не для нака­зания их взяли, - догадался Трофимыч.

А поздним вечером у одного из новеньких случился сердеч­ный приступ. До глубокой ночи мучился человек. Ему на грудь клали влажные тряпки, растирали, массировали, но не помогло. Умер к утру. Тихо, не вскрикнул. Никого не разбудив, не испугав.

Коснувшись ненароком в темноте его холодной руки, по­няли - отмучился. И вынесли наружу.

—  Вот фраер, немного до амнистии не дотянул. Так и на­крылся в условниках. Не дотерпел, - сжалился Шмель, глянув на покойного.

Он снял пидерку с головы и пожелал, чтоб на том свете тот никогда не попадал в руки мусоров.

Кем он был? Теперь уж безразлично. На воле - видимо, большим человеком. Вон зубы во рту из чистого золота. У про­стого работяги на такое не сыщется. А вор такой выставки ис­пугался бы. Свои же прикончили б. Этот не боялся. Значит, честным был. Работал много. А зачем? Надорвал сердце. Влетел в тюрьму. Не сумел порадоваться относительной свободе. Так и похоронят в лесу, в глухомани. Без имени и почестей. Сколько уж таких могил по северам в глуши спряталось? От памяти, от родни, от упреков...

Остальные новички, словно испугавшись такой участи, ста­рались быстрее поправиться, крепче встать на ноги. Они уже перезнакомились с бригадой сучьих детей и с фартовыми. Иные уже засиживались допоздна у костра. Слушали чьи-нибудь рас­сказы. О себе молчали.

Никто не докучал новеньким, не лез к ним в душу с вопро­сами. Знали - рано. Пусть затянется, зарубцуется память, чтоб не вышибало у рассказчика слезы из глаз. О своем говорили, далеком, отболевшем, дорогом.

Новенькие слушали вначале безучастно. А может, слушая, не слышали? Через это тоже надо суметь перешагнуть.

Их еще не брали на работу. Охрана не поднимала но­вичков по команде. Все ждали, когда они окрепнут, оживут.               

Они уже научились одолевать щедрые порции завтраков и обедов. Охотно ужинали. Ходили, не падая. Не роняли ложки на землю. А иногда грелись на солнце, подставив весеннему теплу исхудалые плечи и спины.

Иные даже бриться стали. Умывались не только утром, а и по вечерам. И Митрич, глядя на них, говорил Лаврову:

—  Оживают мухи, мужиками становятся. То-то радость за­ново народиться на свет! И я им в том подмог маленько.

Но однажды новички удивили всех. Случилось это под вечер, после ужина. Когда все занимали у костра место потеплее. И му­жики, натянув поверх рубах что-то теплое, гнездились у огня.

Фартовые и сучьи уже заняли «галерку» и ждали новичков, им отводилось самое теплое место. Но те не спешили. Словно забыли о традиции. Из палатки доносился чей-то злой голос. Потом послышалась брань.

—  О! Фраера хвосты подняли! Завтра на пахоту можно их запрягать! Ишь, гниды, гоношатся! - заметил Шмель не без усмешки.

И в ту же секунду из палатки новичков вылетел мужик. Его выбили ударом, с руганью, проклятиями, угрозами.

—  Что стряслось? - подскочил удивленный Митрич.

— Ничего, отец! Паршивую овцу выкинули. Подонка! Донос­чика. Из-за него, кретина, столько людей погибло! Оклеветал, чтоб самому выжить! У него даже план был на кляузы! Скольких зало­жить! Так он, скотина, перевыполнял его. Недобора никогда не имел! Но и на него капкан нашелся. Свой же, обкомовец Обосрал. Видно, до плана не хватало. А может, надоело добрым людям тер­петь гада. Вот и отделались его же способом! - возмущался Анд­рей Кондратьевич.