Андрей Молчанов - Взорвать Манхэттен
− Это верно. Я посмотрел цифры роста ВВП, в них − потенциальные затраты граждан на жилье, но откуда взялся этот произведенный кусок, в случае, если жилье − частное? Мы оторвались от реальности старых объективных оценок. Если угодно − консервативных. Я не стану называть имена некоторых наших коллег, присутствующих здесь, но им пора задуматься, что будет, если критическая масса выпущенных ими акций будет востребована в некий реальный эквивалент?
− Вы имеете в виду деньги?
− Или деньги, или торговое покрытие. Вы понимаете, что, пойди такой процесс требований лавинообразно, мы столкнемся с тотальным крахом всей мировой финансовой системы, поскольку она прямо связана с долларом.
− И с нашей экономикой в целом, помимо того.
− Где, замечу, тридцать процентов граждан США заняты не в производстве, а в обслуге. Она опасно раздута и становится маргинальной. Всех потянуло на быстрые доходы. Поэтому производство и инвестиции каждодневно смещаются за рубеж.
− Но это объективно, там другие экологические нормы и хорошие цены на рабочую силу.
− Так, но это только усугубляет эфемерность нашей экономики и порождает лживых манипуляторов успокоительными цифрами. К тому же нам надо учесть фактор европейской валюты, она становится куда более весомой, поскольку ее философия − из старых традиций… А с учетом новых систем европейского энергосбыта из России, мы теряем концепцию снабжения третьих стран из арабского мира и наши затраты по контролю за ней… Все это ударит по доллару. К тому же нельзя забывать об угрозе появления третьей валюты, азиатской. Если это будет юань, его обеспечение несомненно привяжется к реальному производству, и он будет весьма привлекателен.
− Ресурсное и стратегическое объединение Европы − не только угроза доллару… Это повсеместное ослабление всех наших позиций.
− А вам не кажется, что слишком много сил и средств мы отвлекаем на внешний мир? Не стоит ли нам уделить больше внимания собственной территории? В конце концов, общеконтинентальной…
− Это хороший предвыборный лозунг. Но и не более того. Торможение внешних процессов чревато созданием для нас будущих непреодолимых препятствий. Вот там-то, извне, нам необходимо ежечасно подогревать наши виртуальные иллюзии процветания. И если те, кто вкладывает в данный сектор средства, начнут их оттуда выводить, грянет коллапс. И ни с какой «великой депрессией» он несравним, если учитывать нашу доминирующую роль в планетарном масштабе.
− Нам нужен прорыв. Иначе мы потеряем страну.
− Я не вижу возможности резкого прорыва в экономике. К тому же он − не панацея от всех нацеленных на нас копий… Здесь нужен неожиданный политический элемент.
− Предтеча значимых положительных перемен − это война…
− В том или ином смысле?
− Естественно. Агрессия уместна лишь как ответ на угрозу. И если создавать угрозу, примитивных конструкций следует избежать. Проект должен быть парадоксален, но убедителен.
− Я думаю, это далеко не праздная мысль.
МАКСИМ ТРОФИМОВ
Привал устроили в небольшой лощине, повалились, ощущая гуд в ногах, на сырую травку и некоторое время не произносили ни слова. Заодно напряженно прислушивались: не скрипнет ли ветка, не идет ли за нами враг?
− Шашлычка бы сейчас, − произнес я, сглотнув голодную слюну.
− С винцом кисленьким, − поддакнул мне Рогальчук, отвинчивая крышку с походной фляги.
− По пути есть одно село, − лениво доложил один из соратников. − И овчарня там имеется. Под вечер можно наведаться. Стены из гнилых досок, акцию проведем молниеносно…
− А потом с бараном в часть попремся? − спросил я. − Или на поводке его поведем?
− Зарэжем, освежуем, − сказал соратник.
− А ты умеешь?
− Ну, так… Думаю, справлюсь.
− В том-то и дело, − отхлебнув из фляги, вдумчиво произнес Рогальчук. − Нам однажды баран попался, а как резать его − никто не в курсе. Да и вообще задача гнусная. Мы тогда в одном поселке стояли… Ну, начали искать местных умельцев, а улицы как вымерли, никого. Заваливаем в мечеть. А там цельная рота мусульманцев. Спрашиваем: кто тут из вас истинно правоверные? Молчат. Один только пацан на нас глазами сверкает. Ты, говорю, что ли? Ну, я, говорит. Ну, пошли… Дали ему ножик, режь, говорим, как тебя предки учили. Баран отбрыкивается, мы его втроем еле удерживаем, не догадались лапы связать… В общем, потыкал его мальчишка ножичком, плюнул, говорит, − сами разбирайтесь… И пошел себе. Мы опять в мечеть вваливаемся. Руки в кровище, рожи озверелые… Ну, спрашиваем, есть тут еще настоящие правоверные? Мулла на нас как глянул, башкой замотал и заявляет проникновенно: ребята, чес-слово, у нас одни православные остались…
− Гонишь, − отозвался один из лейтенантов, лежавший возле меня с травинкой в зубах и мечтательно глядевший в небо. − Не видал я тут таких мулл. Здесь народонаселение принципиальное, и фамильярно хлопать Кавказ по хребту − это ладони собьешь…
− Ша! − вскакивая на ноги, проронил командир, видимо, что-то услышавший. − К бою!
И в считанные секунды мы рванули на уже примеченные, поросшие кустарничком и молодым папоротником позиции по краям лощинки, превратившейся в окоп.
Вжавшись в землю, замерли, настороженно вслушиваясь в лесную тишину, и едва я подумал, что тревога была ложной, окружающее пространство внезапно словно бы сузилось, сжатое грохотом и пламенем первых яростных взрывов.
Противник ударил по нам с ходу всей боевой мощью, и по плотному свисту пуль, выстилающих над нами свинцовую смертоносную сеть, по настырному уханью гранат, гвоздящих сырую почву, не дающих поднять голову, я понял, что мы капитально и цепко окружены бандой, численно переваливающей за сотню стволов. И, судя по прицельности огня, враг превосходно знал место нашей диспозиции, а в озлоблении, с которым палил патроны, отчетливо сквозила жажда праведной мести за уничтоженный нами отряд. И кто из нас был на правой стороне − не понять. В который уже раз не понять… Мы защищали целостность своей страны, они − своей. Разница была в том, что мы безо всякого сомнения полагали, что их страна − это мрак и ад для всех в ней живущих, это рабство, насилие и нищета, а они полагали такой ад единственно для себя приемлемым, ибо были в нем хозяевами-демонами, готовыми расширять свою преисподнюю бесконечно. Однако сейчас ни нам, ни им не приходилось размышлять о природе обоюдного застарелого конфликта; мы были поглощены самой сутью войны, выраженной в стремлении убить и выжить.
Мы слепо лупили из автоматов по зарослям, оглохнув от разрывов начиненных тротилом болванок и упруго поющего свинца. В его уходящем в никуда вое словно чувствовалась досада промаха и неутоленность своего губительного предназначения.
Пороховая гарь въедалась в потные, оцепенелые от напряжения лица, приторно било в ноздри запашком оружейного масла и горячей стали.
И вдруг наступила тишина. Прострекотал одиноко и хлопотливо, как швейная машинка, вражеский пулемет и − замолк, словно захлебнулся.
Я наобум повел ствол в сторону этого стрекота, нажал спуск и расслышал лишь беспомощный щелчок бойка. Патроны в последнем магазине кончились.
Я потянулся к кобуре пистолета, хотя прекрасно понимал смехотворность данного оружия в этаком боевом раскладе, однако внезапно уяснил, что левая моя рука странно задеревенела. А затем почувствовал противную тяжелую влагу, напитавшую рукав.
Следом долбанула сверлящая боль в плече. Пуля, доставшаяся мне, не свистела, был просто хлопок, да и тот я пропустил мимо сознания, воспаленного боем. Значит, вот оно, то самое первое ранение, которое я безрадостно ждал и, увы, дождался. Но что это ранение, да и вообще все предыдущие мои неприятности в сравнении с тем, что меня ожидает в самые ближайшие минуты? Так, чепуха. Нас не просто убьют. Нас… Впрочем, не будем хныкать. Я знал, на что шел, выбирая профессию, знал, что такое война и знал, что подобный финал более чем вероятен. И не раз думал о той финальной пуле, что собственной рукой придется пустить себе в башку, дабы избежать участи вживую разделанного барана. Господь, полагаю, такой шаг оправдает. Ибо шансов…
− Спецназ, сдавайся, лучше будет! − энергично и зло выкрикнули из зарослей.
Я оглянулся на своих ребят и − содрогнулся. Гранаты сделали свое дело. Вокруг меня, ничком уткнувшись в пологий откос, лежали трупы в камуфляже, испоротом десятками осколков.
Далее я действовал, руководствуясь спасительной мыслью, хотя и сознавал некоторую ее порочность, не отвечающую моральному облику готового биться до последнего вздоха бойца. Передо мной встал выбор, сознаваемый ранее как весьма умозрительная вероятность: я мог или достойно умереть, или попытаться хитроумно выжить, за что неизменно ратовали мои педагоги в разведшколе. Другое дело, за счет чего и кого выжить? Судьба посылала мне редкий шанс сделать это, не замарав совесть.
