Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Лишь один из банды не снял белого халата, маячил в стороне, наблюдал. Апти подкрутил бинокль, всмотрелся: прыгнуло навстречу до озноба знакомое рыжеусое лицо.
Фотограф между тем побежал вдоль кошары к приставленной лестнице. Цепляясь за перекладины, взобрался на сенную крышу, сделал еще несколько снимков.
Апти, не отрываясь, всматривался в рыжеусого. «Откуда этого знаю? Главный волк среди шакалов. Где его видел?»
Рыжеусый отрывисто, коротко крикнул команду, махнул рукой. Живые вскакивали, отряхивались, натягивали халаты. Мертвые остались на снежной перине.
Главарь повел своих к овечьим стадам. К ним – с хриплым ревом волкодавы. Рваный стрекот автоматных очередей. Рев обрывался коротким визгом. Четыре пса, прочертив борозды на снегу, застыли перед бандой. Пятый с воем метнулся на трех лапах в сторону. Вслед – гогот, свист.
Банда окольцевала отары, сгрудила их в одну. Серая овечья лава потекла вверх по склону – в Чечню. Скрылась.
Над мертвым распадком скользили в грозной синеве два малых распятия: кругами снижались коршуны. Посвистывал ветер в камнях, ерошил завитки папахи, щекотал лоб Апти. Он поднялся, ринулся вниз прыжками, руша каменную осыпь со снегом. Его трясло нескончаемой дрожью. Обошел распластанную нежиль тел, всматриваясь в лица. Показалось, что один едва приметно шевельнулся. Апти опустился на колени, приложил ухо к груди. Из-под залитой кровью чохи едва слышно толкнулось в самый мозг: вуп-вуп… вуп… вуп… Медленно поднимались веки под мраморно-белым лбом.
Апти огляделся. Неподалеку на истоптанном снегу валялся скомканный халат – забыли. Он разодрал простынную ткань, расстегнул чоху на лежавшем, перевязал простреленную грудь.
Грузин шевельнул губами. Апти нагнулся, вслушался, понял:
– Ты… кто?
– Человек я, – озабоченно отозвался Апти. – Молчи. Теперь ехать на мине мал-мал будем.
Он взвалил грузина на спину, шатнулся, устоял. Из-за спины надрывно, протяжно застонали:
– Не на-а-а… да…
– Зачем не надо? Молчи. Умирать не надо. Тирпи, кацо.
Приготовился Апти к затяжной работе: еще с гребня увидел далеко внизу маковую россыпь грузинского селения. Туда и направился с парнем, упрашивая его, умоляя, насколько позволяло дыхание, всем суеверным напором душевной силы:
– Живи, кацо… Тибе дети… Растить надо, внука на руках… держать… Смотри, эта гора… лес, речка… Им без тибя пулохо будит… Они тоже говорят: живи, друг… Слышишь?! Ей-бох, так они говорят… Ничаво, скоро будишь гора ходить, шашлык есть, родник пить, живи, кацо, очень тибя прошу, живи…
Не донес он парня до людей. Где-то в середине пути грузно, каменно обвисло тело за спиной, оборвался еле ощутимый ток дыхания, что щекотал шею.
Он опустил его на снег. Постоял, качаясь на дрожащих ногах, унимая бешеную молотьбу сердца. Перед глазами плавали красные круги. Затопляла всего ледяная трясина тоски и горя; опять один! О Аллах, сколько можно бродить в одиночку?!
Вырыл в снегу яму, опустил туда отмучившегося попутчика своего. Зарыл могилу, натаскал на нее холм камней.
В голове надсадно ворочалась растерянность: куда теперь? Вдоль Аргуна, в Чечню, вслед за двуногими шакалами с рыжеусым во главе, что угнали грузинскую баран-ту…
И тут как током полыхнуло в памяти: русский – Колесников! Начальник райотдела вместо Ушахова Шамиля. Запомнился он на сборе командиров истребительных отрядов, куда Дубов взял и Апти. Собирал всех Аврамов. Там и вполз в память рыжеусый с подачи Федора Дубова:
– Глянь на того хлюста… Вместо Ушахова теперь, верховодит в райотделе милиции. Между прочим, ба-альшое дерьмо. Подстилка Гачиева, мать родную продаст – и глазом не моргнет.
Теперь Апти знал, куда идти и что делать.
… Он догнал отряд Колесникова за несколько верст до аула Бечиг. Серая лава овец неторопливо текла вдоль Аргуна по правому берегу, среди зарослей облепихи. Желтая, прихваченная морозом ягода ковром усыпала жухлую траву. Снег сплошь был истыкан острыми копытами. Лакомиться облепихой спускались с гор кабаны, олени, козы.
Около двух десятков конных сопровождали баранту – те самые, белохалатники.
Апти обогнал стадо по отрогам, прячась в зарослях. Выбрал каменную нишу с хорошим обзором, уселся, приладил к глазам бинокль. Через несколько минут он узнал среди всадников рыжеусого. Успокоился: торопиться теперь было некуда.
Он разрешил себе то, о чем ныло сердце долгими ночами в скитаниях: навестить Юпаевых и Дундаевых из Бечига. Дядя возил его к своим родственникам до войны, и память послушно высветила всех, у кого гостили: Дундаевы, Юпаевы, Исаевы, Арсанукаевы.
Справа от хутора, за хребтом, владел землями один из самых сильных и многочисленных родов в этих местах – род Дышнинских. Федор Дубов как-то упомянул, с уважением подняв указательный палец:
– Есть такой оперативник из рода Дышнинских – Солса Мусаев. Вот это барс! До нашей очистительной работы большой охотник и мастер. Вот с кого биографию делать надо. Запомни эту фамилию и этот род!
Апти дал себе два часа на право быть гостем. За это время женщины Дундаевых сделали жиж-галныш и чепилгаш. Лепешки с сыром плавали в топленом масле. На стол молчаливо подавали друзья, парнишки Вахид Юпаев и Хасран Дундаев. Старшие скупо роняли слова, вели беседу о войне, о событиях в горах: все так же незаживаемо кровоточило восстание, его разгром и месть НКВД.
История абречества Апти была здесь известна, передавались из семьи в семью его слова, сказанные бешеному генералу Кобулу: «Пошел чертовая матерь этот инирал… На яво я плевать хотел!»
Через два часа они встали из-за стола, обнялись. Старшие проводили Апти к Аргуну, уже знали, за кем и почему он шел, с какой целью.
Апти тронулся дальше, вдогон отаре и двуногим волкам, угнавшим ее, млея в теплой умиротворенности от встречи с истинными горцами, в чьих жилах текла не кровь – сама доброжелательность и трудолюбие вайнахского народа, замешанные на терпении и свободе.
Апти решил сопровождать баранту до скалистой воронки, в которую суживалось ущелье. Она начиналась вскоре после россыпи валунов. Сотни огромных, в пять-шесть обхватов, глыб лежали вразброс на поляне. Сброшенные с горы неведомыми силами, они вмялись в землю и застыли на века, неподвластные времени.
За камнями ущелье смыкалось в отвесную щель. Ее прогрыз, проточил белопенный Аргун за тысячелетия, мостя свое ложе, ворочаясь в нем все ниже. В незапамятные времена он подмыл свирепым паводком капилляр сероводородного моря под скалами. И в мутный поток хлынула сине-зеленая струя сероводорода, изгоняя форель вниз, забивая ноздри путника и пришлого зверья тошнотно-тухлым запахом.
Но со временем к запаху притерпелись, а целебные свойства воды приспособил для врачевания недугов всякий, кто в этом нуждался. Воду набирали в бурдюки и разносили больным под самые облака, к саклям на рукотворных террасках. Веками поливали горцы потом и кровью эти огороды на склонах Шаро-Аргунского ущелья. И не было для каждого земли на свете желаннее, куда вживляли они каменные гнезда саклей, боевые и сторожевые башни. Взрастала здесь уникальная порода людей неистовых, бесстрашных и трудолюбивых.
Могли предполагать кто из их потомков в ту зиму конца сорок третьего, что замысливалось в кремлевском лабиринте, какой мор готовился и примерялся к нации на этих террасках?
Апти верхом, по склону хребта, добрался до места в узком проране между скалами, где высилась у самой воды пирамида боевой башни. Позади нее вздымалась отвесная скала. Верхняя бойница башни смотрела черным грозным зраком своим на каменную тропу, выбитую людьми на противоположной скале.
Здесь предстояло пройти отаре и отряду Колесникова. Между бойницей и тропой – не более двадцати шагов. И древние предания гласили, что один воин с тугим луком мог сдержать на тропе целый отряд врагов, оставаясь неуязвимым.
Но Апти лишь полюбовался стройным творением предков. Он избрал для засады не башню: не хотел и не умел обороняться, натура не выносила замкнутого, хотя бы и безопасного пространства. Взобрался и лег на гигантский валун величиной с горскую саклю, что бугрился чуть дальше башни. Нашел опору для локтей. Посмотрел сквозь прорезь прицела карабина на тропу. На тонком земляном слое валуна трепетала высохшая щетина бурьяна, маскируя карабин и человека. Апти слегка прижал ее дулом и застыл – теперь уж надолго.
… Он послал первую пулю в самое сердце рыжеусого, вогнал ее туда с гневом и возмездием за безвинно полегших грузин, за ту неразгаданную пока бойню, сотворенную у границ Чечни. Если бы он знал, для кого и для чего делались там фотографии…
Но он удовлетворился одной взятой жизнью. Не давая опомниться белохалатникам, бил пулями по скале между ними, высекая гранитные брызги, руша грохот на головы, гвоздил свинцом до тех пор, пока не отогнал двуногую орду назад, за поворот скалы.
