Стивен Хантер - Сезон охоты на людей
Боб посмотрел на единственный нарисованный глаз птицы: в нем, казалось, застыли незабытые ужасные видения, его радужная оболочка, выписанная с невероятной тонкостью, состояла из мельчайших разноцветных пигментных пятнышек, которые представляли собой единое целое, живое целое. Боб почти физически ощущал, как под кольчугой из перьев подрагивают мускулы, почти наяву видел, как грудь вздымается от тяжелого дыхания, все еще не успокоившегося после напряженных усилий.
– Этому мальчику приходилось вести прямо-таки адскую борьбу, – сказал он.
– Да, так оно и было.
– Скажите, он рисовал с натуры? Эта птица нисколько не похожа на любого из тех орлов, которых мне когда-либо приходилось видеть. Для изображения такого взгляда нужно было оказаться в диких краях, разыскать гнездо птицы и увидеть птицу сразу же после того, как она вышла из серьезной передряги.
– Вероятнее, что он увидел это выражение у человека и придал его птице. Но он тогда приехал с Запада. Он очень много путешествовал, делая свои картины. Он объехал весь мир, побывал и в Гарварде, и на войне, участвовал во всех крупных пацифистских демонстрациях, заседал в комитетах, был иллюстратором бестселлеров – и все это, когда ему еще не исполнилось двадцати пяти.
– Интересно, под орлом он подразумевал свою страну?
– Не знаю. Вполне возможно. Хотя я подозреваю, что в таком случае птица была бы менее живой, более схематичной. А эта птица слишком уж живая для того, чтобы быть символом. Может быть, он изобразил в ней свое собственное отвращение к кровопролитию. Я не вижу в этой птице чего-нибудь особенно героического; я вижу потрясение того, кому случайно удалось уцелеть. Впрочем, не думаю, что вы можете многое извлечь из этой картины.
– Да, мэм, – согласился Боб.
– Не знаю почему, но ему было необходимо закончить эту картину. Или одну только птицу. Он объявился поздно вечером в маленьком грузовичке, грязный и потный. Я спросил его, что он делал. Он ответил: «Мама, не волнуйся, с этим я разберусь». Тогда я спросила его, зачем он приехал на этот раз, а он сказал, что должен закончить птицу. Потом он отправился сюда и, не отрываясь, рисовал в течение семи часов. Я видела предварительные эскизы. Они были разными, как обычно. Хорошие, но ничего очень уж вдохновенного. Но в тот последний вечер это было единственное место, куда он должен был пойти, и эта картина – единственная вещь, которую ему было необходимо сделать.
– Вы можете рассказать о нем еще немного? Случились ли с ним какие-нибудь перемены после того, как он вернулся из Англии? Как он себя чувствовал и вел, мэм?
– Как я понимаю, вы хотите спросить, не приключилось ли с ним чего-нибудь из ряда вон выходящего?
– Да, мэм. Офицер из разведки, с которым я говорил обо всех этих делах, сказал, что службы безопасности, наблюдавшие за ним, полагали, что за время, проведенное в Англии, он переменился.
– Они присматривают за всеми непослушными мальчиками, не так ли?
– Несомненно, они стараются никого не упускать.
Они перешли из мастерской в другую комнату, где все еще сохранялось несколько грубо сделанных предметов мебели. Хозяйка села.
– К семидесятым он во всем разочаровался. Он участвовал в движении с шестьдесят пятого года. Думаю, для него, как и для всей тогдашней молодежи, это было не столько общественное движение, сколько форма развлечения. Секс, наркотики и все такое прочее. Чем обычно занимается молодежь. Чем занимались бы и мы в сороковых, если бы нам не было необходимо выиграть войну. Но до начала семидесятых я никогда не видела его настолько подавленным. Все эти демонстрации, судебные приговоры, избиения, которым подвергался он сам, убитые и искалеченные люди, которых ему приходилось видеть немало, – все это не давало никакого результата. Война все так же продолжалась, все так же погибали мальчишки и использовался напалм. Триг путешествовал, писал картины; у него было жилье в Вашингтоне, он побывал повсюду. В шестьдесят восьмом году он провел четыре месяца в тюрьме, потом успел еще два раза предстать перед судом. Тем, кто разделял его взгляды, он должен был казаться настоящим героем; конечно в особом роде. Но это страшно изматывало его. И еще были проблемы с Джеком, его отцом, который под влиянием обстоятельств и, возможно, своих убеждений был вынужден принять правительственный взгляд на войну. Его отец продолжал служить в Государственном департаменте и, я полагаю, принимал активное участие в планировании некоторых аспектов войны. Когда-то Джек и Триг были так близки друг с другом, но к концу шестидесятых они даже перестали разговаривать. Как-то раз сын сказал мне: «Я никогда бы не подумал, что хороший и добрый человек, который вырастил меня, сможет оказаться страшной угрозой для всех ценностей, которыми я дорожу, но именно это и произошло». На мой взгляд, чересчур жестокое высказывание, потому что Джек всегда любил и поддерживал Трига и их отчуждение было для него больнее, чем что-либо другое. Я уверена, что в конечном счете Джека убила смерть Трига. Он умер через три года. Так и не смог оправиться после того, что случилось. Полагаю, что его тоже можно считать одной из жертв той войны. Это была такая жестокая война!
– Да, мэм. Вы начали говорить о тысяча девятьсот семидесятом годе. Триг отправился в Англию, и...
– Да, конечно. «Я должен отвлечься, – сказал он. – Мне необходимо со всем этим расстаться». Он целый год занимался в Школе изящных искусств Рёскина в Оксфорде. Вы знаете Оксфорд, мистер Суэггер?
– Нет, мэм, – ответил Боб.
– Он на самом деле был замечательным живописцем. Хотя я думаю, что эта поездка была в большей степени связана с его желанием отвлечься от того, чем он занимался последние годы, чем с какими-либо его интересами как художника.
– Понятно, мэм.
– Но так или иначе, не знаю, по каким уж причинам, эта поездка пошла ему на пользу. Он возвратился более оживленным, более умудренным, более страстным и более сострадательным, чем был, судя по тому, что я видела, на протяжении всего периода, начавшегося в шестьдесят пятом году. Это было начало зимы семьдесят первого года. Судя по всему, за время пребывания там ему удалось сделать в себе какие-то по-настоящему фундаментальные открытия. Он обрел некоего ментора. Насколько я помню, его фамилия была Фицпатрик, по рассказам Трига, невероятно обаятельный ирландец. Они вдвоем намеревались каким-то образом прекратить войну. Это было совершенно непохоже на Трига, который всегда был таким осмотрительным, таким, можно сказать, гарвардским. Не знаю, что этот Фицпатрик говорил ему, но это очень сильно изменило Трига. Он вернулся одержимым не только мыслью о прекращении войны, но вдобавок еще и идеей пацифизма. Раньше он никогда не принадлежал формально к пацифистскому движению, хотя ни в коей мере не был агрессивным или жестоким. Но теперь он по-настоящему глубоко поверил в пацифизм. Я чувствовала, что он находится на грани чего-то то ли великого, то ли трагического. Я ощущала, что он способен облить себя бензином на ступенях Пентагона и сгореть. Он был в опасной близости от решения принять мученическую кончину. Мы были очень встревожены.
– Но все же он мог планировать что-то еще. Скажем, бомбометание.
– Мистер Суэггер, позвольте мне сказать вам одну вещь, которую я часто обдумывала на протяжении всех этих минувших лет. Мой сын был неспособен лишить жизни другого человека. Он просто не смог бы это сделать. Как он дошел до того, что взорвал здание, в котором находился еще один человек, – это совершенно непостижимо для меня. Я понимаю, что это, как предполагалось, должно было оказаться «символическим актом протеста» против собственности, а не против человеческой плоти. И все же был убит еще один человек. Ральф Голдстейн, молодой ассистент профессора математики; боюсь, что это имя уже в значительной степени забыто историками. Вы не встретите упоминаний о нем ни в одной книге, посвященной мученичеству моего сына, но я получила ужасное, жестокое письмо от его жены и поэтому знаю все это. Я знаю это всем сердцем. Это был еще один замечательный молодой человек, должна вам с прискорбием сказать. Но Триг не убил бы никого, он не мог этого сделать даже случайно. Публикации, в которых его изображают наивным идиотом, глубоко ошибочны. Триг был чрезвычайно разумным молодым человеком. Он не стал бы взрывать себя и не стал бы взрывать здание без предварительной тщательной проверки. В этом отношении он был очень скрупулезным, очень гарвардским. Он был разумным и уравновешенным, абсолютно компетентным в своих действиях и ничуть не походил на этих витающих в облаках тупиц.
Боб кивнул.
– Фицпатрик, – сказал он и повторил еще раз: – Фицпатрик... О Фицпатрике нет никаких внятных сведений, ни его фотографии, ни даже просто описания внешности.
– И у меня нет. Даже в альбоме.
