Андрей Константинов - Мент
— О, Сашок! Ты еще здесь? Чего делаешь-то?
— Да вот, с бумагами разбираюсь…
— А-а… взять бы их все и сжечь, к едрене фене, — глубокомысленно сказал Сухоручко. Ох лучше бы он этого не говорил.
— Домой-то не собираешься? — спросил капитан после паузы.
Сашка ответил, что надо бы закончить. Сухоручко ответил в том духе, что, мол, ну-ну, давай… трудись. И ушел.
Домой в ту ночь Зверев так и не попал. В своем кабинетике без окна он не заметил, как стемнело. Он не смотрел на часы. Когда титанический труд был закончен и все документы разложены на две кучки, Сашка стал соображать, что же с ними делать. Всплыли в сознании слова опытного опера Сухоручко: сжечь… А ведь действительно, нельзя их просто взять и выбросить. Как ни крути, а все-таки секретные документы. Значит, будем жечь.
Зверев прошел в туалет, расположенный в конце коридора. Старый фаянсовый унитаз с ржавой дорожкой посредине показался ему подходящим местом для аутодафе. Сашка вернулся в свой кабинет и принес первую охапку документов. Чиркнул спичкой.
Он жег и жег эти проклятые бумаги, и думал, что выражение «Рукописи не горят» все-таки ошибочно. Горят они, горят… но очень медленно. В воздухе порхали черные и серые лохмотья пепла, отчаянно пахло паленой бумагой, Зверев подтаскивал новые охапки макулатуры. Закончил он в пятом часу утра. Та еще работенка!
Когда догорела последняя бумажка, Сашка дернул ручку древнего сливного бачка. Хлынула ржавенькая вода… со звонким хлопком унитаз раскололся пополам!
…Утром первым на службу пришел зам по опере майор Давыдов.
— А чего это у нас паленым-то пахнет? — спросил он Зверева.
Вид у Сашки после бессонной ночи был довольно усталый, лицо небритое. Он потер подбородок и сказал:
— Да это я, Михал Иваныч, лишние бумаги жег… А унитаз я новый куплю.
— Какой унитаз?
— Да вот незадача вышла — жег бумаги, а унитаз лопнул.
— Постой-ка, — сказал вдруг Давыдов, меняясь в лице. — Это какие ты бумаги жег?
— Тот хлам, что в сейфе накопился. А унитаз…
— Какой унитаз? — тихо произнес майор, опускаясь на скамейку в коридорчике. — Какой на хер унитаз? О-е!
— Михал Иваныч! Вам что — плохо? — спросил Сашка растерянно.
Майор сидел, держался правой рукой за сердце и смотрел на Зверева почти со страхом. Сашке стало очень неуютно. Нехороший какой-то холодок прошел по спине, и зловещий ветерок прошелестел по коридору.
— А ну-ка показывай сейф, — вдруг сказал Давыдов и резко встал. В кабинетик он вошел первым. Зверев достал ключ и отомкнул железный ящик. Внутри лежали две аккуратные стопочки бумаги и несколько пустых папок. Майор схватил одну, вторую, третью… застонал.
— Ну что? Ну что, Зверев, я тебе худого сделал? — сказал он, не глядя Сашке в лицо.
— Михал Иваныч! Я же… вы сказали: разбирайся с бумагами, наводи порядок.
— А жечь секретные документы тоже я тебе приказал? — тихо спросил Давыдов. Обреченно как-то спросил.
— Я же думал… — начал было Зверев, но не договорил, осекся. Вдруг пришло осознание, что произошло что-то непоправимое. Что он УНИЧТОЖИЛ секретные документы… И что здесь — ОУР МВД, в игрушки здесь не играют. И что ссылаться на незнание — нелепо и глупо.
— Саня, Саня, мне же всего год до пенсии оставалось, — сказал майор, и Зверев ощутил жгучий стыд: получалось, что он подвел не только себя, но и Давыдова. Возможно, — и начальника розыска. Сашка сел на стол рядом с майором.
— Чего это вы как на похоронах? — спросил с порога Галкин. — И воняет у вас чем-то… бумагой, что ли, паленой? Шифровки из Лэнгли жжете? Следы заметаете?
И Давыдов, и Зверев посмотрели на Галкина так, что улыбка у него враз пропала.
— Что случилось-то? — спросил он. Давыдов махнул рукой и вышел. В дверях он столкнулся с Сухоручко. Вид у капитана тоже был помятый.
— Здорово, Михал Ваныч, — сказал опер. Зам по оперработе остановился, сурово посмотрел на капитана и выпалил:
— Все! Звездец! Под монастырь подвел твой крестничек.
Сказал и вышел. Оторопевший Сухоручко обратился к Сашке:
— Да что случилось-то?
Зверев бегло рассказал. После его рассказа Галкин присвистнул, а Сухоручко длинно выматерился.
— И унитаз лопнул, — сказал Сашка.
— Какой унитаз, дура? — ответил Дмитрий Михайлович. — Тут, брат, серьезней.
Внезапно вернулся Давыдов, негромко сказал что-то на ухо Сухоручко.
— Есть, конечно, — ответил тот. — Пойдем, Иваныч.
Они ушли. Галкин закурил, похлопал Сашку по плечу и сказал:
— Не ссы, Саня… выкрутимся.
— А как? Как тут выкрутишься?
— Ладно, опер, похуже бывало. Сейчас, вон, светлые головы примут опохмелку… будем кумекать. Отправим все в Махачкалу.
Сашка про Махачкалу ничего не понял, а переспрашивать не стал.
— Твоя вина, конечно, тоже есть, — продолжал Галкин, — но у зама по опере вдвое больше. Он, вообще-то, не имел никакого права тебя к секретным документам допускать. Так что вместе выкручиваться будем. Ему тоже шум-то ни к чему.
Через десять минут вернулись Давыдов и Сухоручко, зашли в кабинет, посмотрели на Зверева, остановились у распахнутого сейфа. Сухоручко что-то тихо говорил майору. Слов было не слышно. А ответы Давыдова, произнесенные раздраженным голосом, оказались слышны, хотя и отрывочно: …какая Махачкала, Дима? Ты что… когда одна бумажка пропадает… и то — акт составляй… не-е, нереально… А? Не-е… там были дела оперативной разработки. Там было — ой-ей-ей!
Но Сухоручко продолжал что-то говорить, шептать в ухо, размахивать руками. Голос Давыдова доносился все реже, отрицательные интонации исчезали. Спустя какое-то время он уже с интересом слушал капитана. Даже улыбнулся. Спустя еще пять минут они вместе вышли и скрылись в кабинете оперов.
— Ну, Саня, с тебя ящик водки, — облегченно сказал Галкин. — Замажет майор это дело. Но попотеть придется…
Зверев стоял бледный. Из туалета доносилось журчание воды в расколовшемся унитазе.
Потом Зверев вспоминал эту историю посмеиваясь. А тогда не до смеха было… Шуточки, понимаешь! Уничтожение совсекретных документов… А если бы этот случай получил огласку? О, если бы он получил огласку! Времена, конечно, уже не сталинские — сплошной либерализм, плюрализмы и где-то, по большому счету, пофигизм. Но тем не менее! Звездопад мог бы быть неслабый… и, соответственно, раздача благодарностей с вручением ценных подарков. Ну, слава Богу, обошлось. Хотя и пришлось повкалывать: писались липовые справки, агентурные сообщения и т.д. А за Зверевым на некоторое время закрепилось прозвище Герострат. Хорошо хоть не Унитаз…
Так и началась карьера опера.
Но зато — в сейфе порядок. И унитаз новый.
Высокий, симпатичный черноволосый парень сидел напротив Галкина и ныл:
— Ну, Семен Борисыч, ну мы же с вами… ну вы же…
— Ты мне еще про обрезание расскажи, — хмуро ответил Галкин. — Мы не в синагоге, и я не раввин, Лева, я — мент.
— Ну Семен Борисыч…
— Пошел вон, урод! — зло сказал Галкин. — И учти — в следующий раз…
Но парень уже не слушал. Он вскочил и бросился вон из кабинета. Семен устало помотал головой, помассировал затылок ладонью.
— А это что за фрукт был? — спросил Зверев.
— О, Саша! Это тот еще фрукт! Это Лева Караган. Неужто не слыхал?
— Нет, такой клички не слыхал.
— Ну, во-первых, не кличка, а прозвище. По крайности — погоняло… А во-вторых, Караган — это фамилия. Леву Карагана знают все. Ты пока работаешь мало, но погоди — еще узнаешь.
— А чем он так знаменит? — спросил Зверев, присаживаясь. Он только что вернулся из бани, где украли костюм и документы.
— Лева Караган, Александр Андреевич, случай, можно сказать, уникальный. Всего семнадцать лет прохвосту, а уже великий комбинатор. Вот ты, Саня, вчера деваху на Галере прихватил. Так?
— Ага. С польской косметикой.
— Она сразу в слезы и во всем призналась. Так?
— Да, молодая дуреха, пэтэушница. Месяц как из деревни, хотела, говорит, на колечко заработать… Расплакалась: больше не буду. Ну что с ней сделаешь? Попугал — и отпустил.
— Вот… А Лева не признается никогда и ни в чем. Но участвует во всем! Лева — везде! Лева в диапазоне от мошенничества до угона… и хрен прихватишь!
— Погоди, Семен, не сыпь мне соль на рану… Тебя послушать, так это Фантомас какой-то. Чего это его прихватить нельзя?
— Вот ты, Александр Андреич, и прихвати. Ежели будешь работать, то с Левой наверняка познакомишься. Гарантирую.
Так оно и вышло. Не прошло и недели, как Зверев познакомился с Левой Караганом. Лева бойко торговал макулатурными талонами на книги. Двадцать кэгэ макулатуры — один том бессмертного Мориса Дрюона. Всего два рубля! Подходим, граждане, приобретаем талоны… где вы наберете двадцать килограмм? Морис Дрюон в ассортименте. Жизнь и смерть королей… Таис Афинская в эротическом романе Ивана Ефремова! Два рубля, граждане. Всего два рубля…
