Эльмира Нетесова - Обреченные

Нетесова Эльмира

Обреченные

Обреченные Усолья

Глава 1. Шаман

Виктор Гусев сидел у стола на обшарпанной лавке. В исподнем. Запивал посоленную краюшку хлеба водой, читал Библию. Всю назубок знал. Да и как иначе? За всю свою жизнь другой книги в руки, не брал. С молитвы день начинал. Ею день заканчивал. Вот и теперь ерошит бороду корявой пятерней, читает, шевеля губами беззвучно. Как мудро и просто обсказано все в Писании. Но в жизни не все гладко складывается… Мужик прочел главу о прощении и милосердии к ближнему. Глаза заслезились. Оторвался от Библии. Сердце зашлось. Свое вспомнилось. С ним по Писанию никто не поступал… «Видно под холодным боком у судьбы народился», — вздыхает человек. И оглядев потемневшие углы дома, отворачивается к окну. Там струи дождя размазались по стеклу длинными слезами. Дождь лил который день. И на душе от такой погоды было тоскливо, холодно.

Дождь лил и в тот день, когда Виктор Гусев впервые ступил на берег Усолья. Тогда еще не было здесь села. Ни одного дома. И этот мрачный участок западного побережья Камчатки не оглашался человечьими голосами. Лишь чайки и море, да сумасшедшие ветры хозяйничали тут, не признавая над берегом другой — чужой власти. Да и кто согласился бы приехать сюда добровольно? И не просто приехать, а и поселиться здесь на долгие годы? Разве только ненормальный?

Виктор Гусев помнил, да и как забудешь такое, как попал он сюда, на самый край света…

Случилось это в тридцать восьмом. Жил он в деревне вместе с отцом, женой и совсем небольшими сыновьями. Старшему в тот год тринадцать исполнилось, младшему пять. Работал Виктор на тракторе, жена дояркой в своем же колхозе. Отец — на пасеке. Все было не хуже чем у людей. Да вдруг среди ночи кто-то в дверь постучал настырно, требовательно.

В дом вошли пятеро. Жестко приказали собраться за пять минут. Дети спросонья ничего не понимая, в рев ударились. Отец, как оглушенный, ничего не мог сообразить.

Незваные гости торопили зло. Вышвырнули за дверь одного за другим мальчишек, за ними взрослых с тощими узелками. Отец тогда ничего не взял. Лишь Библию завернул в чистую рубаху и шагнул за порог.

В городской тюрьме обвинив всю семью в знахарстве, приговорили к срокам, один длинней другого. Но потом кто-то сжалился и всех разом отправили на вечную ссылку на Камчатку. Жена и дети опухли от слез. Виктор почернел от горя. И только отец — старый Силантий, молился день и ночь, просил Бога спасти, сохранить и помиловать. Ни одной слезы не выкатилось из его глаз, ни одной жалобы не сорвалось. Он и впрямь лечил своих деревенских от всяких хворей. Принимал детей у рожавших баб. Не было в деревне доктора. Даже фельдшер не согласился поехать в глушь. И старый Силантий, перенявший от отца и деда их уменье, помогал людям. Они его и отблагодарили с лихвой.

Сам Виктор никогда не интересовался травами. Никого не лечил и сам ими не пользовался. Предпочитал выгонять простуду стаканом водки. А больше ничто его не допекало.

За весь путь, за все годы, ни разу не упрекнул отца в случившемся. По малограмотности иль от неверия не обращался к властям, чтоб разобрались и вернули из ссылки его семью.

По пути на Камчатку много думал ночами. Не одну его семью везли охранники в товарном вагоне в чужие места. Уж наслышалась семья о чужих горестях и страданиях. Потеряла веру в правду и добро. Пятнадцать семей набилось в вагон. Почти две сотни душ. Все полуголые, босые, голодные. Все в слезах. До края света доехали лишь семьдесят два человека. Даже умирая, боялись вскрикнуть, чтоб не услышать брань охраны. За всякое беспокойство платился потом весь вагон. От старого до малого, на первой же остановке выгоняла охрана из вагона и заставляла валиться лицом в холодную грязь. Лежали не шевелясь, под прицелом, покуда состав не начинал дергаться, отправляясь в путь. Тогда их загоняли обратно, поторапливая матюгами и прикладами. Умерших складывали на станции штабелями и сдавали станционным служащим, чтобы распорядились закопать трупы. Больных же выносили из вагонов, относили за состав и оказывали помощь всем сразу — одной короткой автоматной очередью. После двух таких случаев никто больше не обращался к охране за помощью. Умирали тихо, без слез и стонов. Виктор Гусев (наверное Бог отца его услышал) никого из своей семьи за весь путь не потерял. Впервые вздохнул, когда оказался на этом обветренном берегу вместе со своей семьей и другими такими же горемыками.

Охрана, пересчитав оставшихся по головам, сдала всех по списку местному начальству и, убравшись на катер, покинула берег.

Оставшись совсем одни, люди не знали, радоваться им или огорчаться. Песчаный кусок берега, какой определили им под жилье, выглядел серой пустыней, оплаканной самим горем сыскавшим тут себе пристанище. Серый песок, серое море, серый дождь… И лица у людей, серые, как тоска. Здесь не за что было зацепиться глазу.

— Может, пойдемте наверх. Там на сопке оглядимся? — предложил людям рослый, жилистый мужик, которого сюда сослали «за политику». Его считали грамотным. Но почему-то старались обходить его стороной.

Однако в тот момент одолело всех желание поскорее устроиться, и люди поднялись вверх.

— Мужики! Вот тут надо нам обживаться! Видите, ложбина вся сопками защищена от ветров. И с берега ни шторм, ни ветры не достанут, — указал Виктор Гусев на приглянувшееся ему место.

— А власти дозволят? Не воспретят тут селиться? — засомневался Силантий.

Виктор Гусев, оглядев ложбину, улыбнулся.

— Папка! Глянь, че мы поймали! — услышал он за спиной голос старшего сына. И оглянувшись, увидел в руках мальчишки большую рыбину.

— Крупный зверь. Где взяли? — обступили мальчугана мужики.

— Там, внизу. В реке. Ее полным полно. Целая прорва, — побежал мальчишка к реке.

Вскоре на берегу загорелся костер, и люди, забыв о дожде и горе, ели запеченную на огне кету, на время забыв обо всех своих бедах. Рыба показалась такой вкусной, какой не ели никогда. Она была нежно-розовой, отдавала дымом и морем. Ее было так много, что люди впервые наелись досыта. Кто-то, поев, стал носить к костру плывун, чтоб другие согрелись теплом огня. Иные с любопытством рассматривали, что оставило море на берегу после отлива и ковырялись в кучах морской капусты.

— Мам, скорей сюда! Я тебе сыскал чевой-та! — снова позвал старший сын Гусева — Васек — пригорюнившуюся мать.

Дуняшка тогда ахнула от радости. Юбка. Целая. Вся в клетку. Городская. И пошита фасонисто, с выдумкой. И по размеру. Вот только чья она? Как тут оказалась? Да только до того-ли нынче? Ей из дома ничего не удалось взять для себя. Только-то и успела детского немного взять. Да отцу с мужем по рубахе прихватила. Сама так и осталась в чем была. Наскоро сполоснув юбку от песка и грязи, повесила ее поближе к теплу. Все ж будет во что переодеться. И пошла на берег покопаться вместе с детьми и бабами.

Мужики тем временем ловили рыбу на ужин. Старики носили плывун к костру, чтоб ночью всем тепла хватило. Старухи уже чистили первый улов, принесенный мужиками. Все радовались, что каждому нашлось дело.

— Ну что, уголовнички, бандюги, и ворюги, обживайтесь тут. Как можете. Другого места на земле нет для вас. На нас особо не рассчитывайте. Мы коммунизм строим! И заботимся о хороших людях. Вам же свои грехи никогда не смыть. Не ждите прощенья и от нас. Сами о себе заботьтесь. Жить захотите — устроитесь, — говорил маленький круглый человечек, назвавшийся председателем поссовета, — Михаил Иванович Волков.

— А где жить-то нам? — изумился тогда Гусев, указав на пустой, совсем голый берег, на детей, сбившихся в дрожащую кучку. Их хлестал дождь. Он бил по плечам, по непокрытым головам, по босым ногам.

Глянул на детей и председатель поссовета. Глаза сузились.

— Это ваша печаль. Нарожали всякое говно, а теперь на жалость давите? Не выйдет! Нам строители коммунизма нужны, а не эти!

— Но жрать-то им надо? — взвился Виктор.

— Продуктов мы вам привезем. Но не рассчитывайте, что бесконечно кормить вас будем. Лишь на первое время. А дальше — сами. Жить где? Землянки копайте. Лучшего не достойны…

— А жить на что? Где работать будем, на что кормиться? — осмелел Гусев.

— Сначала устройтесь, там видно станет, — ответил представитель власти.

— Лопаты нужны, топоры, кирки. Да и доски, гвозди, — подал голос смоленский священник Харитон, впервые осмелев.

— Кое-что получите. Но не очень-то губы раскатывайте на государственный карман. Врагам народа мы помогать не обязаны, — повернулся ко всем круглой, тугой спиной Волков и заспешил вниз к катеру, вместе с сопровождавшей его свитой энкэвэдэшников.

А к вечеру пришел катер. На нем вернулся председатель поссовета. Харчи доставил. Муку, соль, сахар, крупу. Даже на чай расщедрился. Хлеба мешок привез, на который голодными воробьями накинулись дети. Поначалу их хотел отогнать. Да увидел, как бережно, до крошки ест хлеб ребятня, смолчал. Язык не повернулся отругать. А посочувствовать положение не позволяло. Смолчал представитель власти, сделал вид, что ничего не заметил. А у самого ком в горле застрял. Никого не боялся этот человек, ничего. Кроме, голода. Но о том никто не знал. И позвав мужиков, велел забрать топоры и лопаты, гвозди, мыло, спички и махорку.