Оруэлл: Новая жизнь - Дэвид Дж Тейлор
Такие голоса подходят для deadpan. Юмор Оруэлла - ироничный и сдержанный - кажется, был тесно связан с тем, как он произносил свои реплики. Однажды во времена "Фермы животных" Астор спросил его, что думают о нем марксисты. Оруэлл перечислил некоторые избранные инвективы. 'Фашистская гиена... Фашистский осьминог'. Наступила пауза. 'Они очень любят животных'. Для протокола, исследователь Би-би-си решил, что он похож на актера Алана Рикмана.
Часть
II
. Кривая обучения (1927-1933)
После того, как я покинул Службу, я почувствовал, что вышел из тюрьмы. У меня были новые мысли, новые идеи, новые чувства...
Оруэлл - Уильяму Эмпсону
Глава 6. Идти на родину
Я не знаю, я никогда не относилась к Эрику так, как могла бы...
Джасинта Будиком, в конце жизни
Поэтому, когда вы надеваете свою старую одежду и выходите на дорогу, вы делаете, по крайней мере, правильный жест.
Стивен Грэм, "Нежное искусство бродяжничества" (1926)
Единственное драматическое событие во время путешествия домой, по крайней мере, с точки зрения его ретроспективного значения, произошло на третьей неделе августа 1927 года, когда судно остановилось в Марселе. Несомненно, заинтересованный в том, чтобы осмотреть город, с которым у него были небольшие семейные связи - Ричард Блэр был расквартирован там во время войны, - Оруэлл сошел на берег и отправился осматривать достопримечательности. Неожиданно он оказался в центре политической демонстрации, стоя на ступеньках одного из английских банков, когда тысячи протестующих представителей рабочего класса проходили мимо под лесом транспарантов с лозунгом Sauvez Sacco et Vanzetti. Никола Сакко и Бартоломео Ванцетти - пара итальянских анархистов, предстали перед судом по обвинению в убийстве охранника и кассира во время вооруженного ограбления обувной компании Slater and Morrill в Брейнтри, штат Массачусетс. Преступление произошло более семи лет назад, и обвинительный приговор был вынесен еще в июле 1921 года, но возникли сомнения в баллистических уликах и отказ от показаний, а серия широко разрекламированных апелляций превратила дело в громкое дело, подробности которого обошли весь мир. Сакко и Ванцетти стали именами нарицательными, и Оруэлл наверняка читал о них в международных изданиях западных газет, которые попадали в Рангун.
Если протесты в конечном итоге оказались бесплодными - оба мужчины отправились на электрический стул 22 августа, - то этот всплеск общественного негодования произвел на Оруэлла достаточное впечатление, чтобы спустя полдесятилетия он извлек его из кладовой памяти для читателей "Адельфи". Поводом послужила книга "Цивилизация Франции" Эрнста Роберта Курциуса, которую ему дали или попросили прорецензировать, и значение демонстрации, казалось, заключалось в резком контрасте между современной французской и английской жизнью. Для Оруэлла, который написал об этом инциденте через пять лет после того, как он его видел, и изобразил себя потрясенным реакцией клерков английского банка ("Ну что ж, надо повесить этих чертовых анархистов"), все это было доказательством того, что "высоко социализированный современный разум", который сделал "своего рода составного бога" из богатых, правительства, полиции и СМИ, еще не укоренился во Франции, в то время как в Англии подлинные вспышки народного гнева умерли вместе с чартизмом в 1840-х годах. Это поразительный репортаж, и все же, как и в случае с корабельным квартирмейстером с его украденным пирогом и носильщиком в Коломбо, вы подозреваете, что Оруэлл не воссоздал бы эту сцену точно так же, если бы попытался воспроизвести ее на месте. Как и многие события его ранней жизни, она дремала в его сознании, тихо накапливая значение и ожидая момента, когда его можно будет использовать.
Прошло почти пять лет с тех пор, как Оруэлл ступил в Саутволд и не видел никого из членов своей семьи, кроме своей бирманской бабушки и тети Норы в Мулмейне. К этому времени Блэйры обзавелись уже третьим домом в городе: переросшие 40 Страдброк-роуд и дом на Саут-Грин, они снимали квартиру на Куин-стрит, 3, по правую сторону от рыночной площади и в двух шагах от набережной. Главным наблюдателем вернувшегося из Бирмы полицейского была его младшая сестра Аврил, теперь остроглазая и все более независимая девушка девятнадцати лет, которая сразу же заметила некоторые значительные изменения в облике брата. Он не только выглядел по-другому - его некогда соломенного цвета волосы стали темнее, и он носил усы зубной щеткой, - но и вернул себе неопрятные привычки пукка-сахиба, который, закурив сигарету, бросал окурок и спичку на пол в уверенности, что кто-то другой их подметет.
Все это приводило в замешательство. Но так же, как и два плана, в которые теперь был втянут Оруэлл. Первый касался кольца, изящной печатки с одним бриллиантом, купленной в Рангуне и предназначенной для Джасинты. В начале сентября Оруэлл отправился в Шропшир, чтобы провести две недели у Будикомов, в течение которых он планировал сделать Джасинту предложение. Визит, насколько мы можем судить по оригинальному рассказу Джасинты и информации, появившейся после ее смерти, был неудачным. Хотя Проспер и Гвиневер были в Тиклертоне, их сестра не появлялась. Не было и убедительного объяснения ее отсутствия. Жених не должен был знать, что за два месяца до этого Джасинта, соблазненная одним из друзей брата по колледжу, родила незаконнорожденную дочь, которую отдала на удочерение тете и дяде, которые должны были выдать ее за биологических родителей. Оруэлл, оставленный наедине с собой и не допущенный к семейной тайне, вполне обоснованно решил, что его отвергли. По словам Будикомов, он написал "горькое письмо" Просперу, жалуясь, что "не может выкинуть ее из головы", и сделал несколько истерических заявлений, которые очень расстроили двух сестер. В дневнике тети Лилиан отмечается ее расстройство из-за этой "ужасной ситуации". Очевидно, что поведение Оруэлла в Тиклертоне не произвело впечатления на хозяев, так как в письме тети Лилиан к Джасинте говорится, что их гость "совсем не такой, каким был раньше, и я
