Оруэлл: Новая жизнь - Дэвид Дж Тейлор
Для Файвелов, наблюдавших за игрой Оруэлла ("Он был совершенно очевидно предан маленьким детям"), к самозабвенному, "неподвижному" молчанию Эйлин добавилась вторая загадка. Это была бездетность пары. Некоторые из самых восторженных писем Оруэлла к друзьям в первые годы его брака касаются рождения детей: он поздравляет Коллингов с рождением их дочери Сюзанны, уверяет Рейнера Хеппенстолла, гордого отца девочки: "Как прекрасно иметь собственного ребенка. Я всегда мечтал о таком". Что его остановило, недоумевали Тоско и Мэри. Примерно в это время Памела Варбург добровольно передала Файвелу информацию о том, что Оруэлл был или считал себя бесплодным, но нет никакой возможности доказать, что это было не более чем предположение Оруэлла о самом себе: он предложил ту же информацию Хеппенстоллу в начале 1938 года. При всем этом нельзя игнорировать вопрос о здоровье самой Эйлин. За самоуничижительной реакцией на смерть брата последовала серьезная болезнь, которая затянулась на весь следующий год и вполне могла иметь гинекологическую основу. Вполне возможно, что восторг Оруэлла по поводу детей проистекал из страха, что у него самого никогда не будет ребенка.
В любом случае, как не раз признавал Оруэлл, личные трудности - да и вообще любые индивидуальные или профессиональные достижения - могут показаться незначительными на фоне общей суматохи. Битва за Британию была в самом разгаре; вскоре должен был последовать Блиц. Существовали искренние опасения, что правительство собирается заключить сделку, которая предотвратит нацистское вторжение. Ходили слухи, что бывший либеральный премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж рассматривался в качестве "потенциального Петена Англии", - признался Оруэлл в своем дневнике, мрачно добавив: "Легко представить его в этой роли". Оглядываясь на вторую половину 1940 года, прогрессивные наблюдатели склонны были поздравлять себя с тем, что они считали очень близким событием. Помните, мы ожидали распродажи или успешного вторжения в любой момент", - вспоминал один левый друг. В разгар чрезвычайной ситуации иногда необходимо было изменить свои приоритеты и позволить личным амбициям отойти на второй план после коллективистских побуждений. Сажая следующей весной картофель в Уоллингтоне, Оруэлл задумался о том, насколько высоко может стоять его профессиональная деятельность в сравнении с потребностью страны в ресурсах. Было бы странно, - размышлял он, - если бы, когда наступит осень, картофель показался более важным достижением, чем все статьи, передачи и т.д., которые я сделал". которые я сделал".
Но все еще можно было получать удовольствие от случайных проблесков ушедшего мира. Проезжая в середине августа по Портман-сквер в Лондоне, Оруэлл был очарован видом "четырехколесного кэба, в довольно хорошем состоянии, с хорошей лошадью и извозчиком вполне в стиле до 1914 года". Вскоре после этого он провел "два славных дня" в Уоллингтоне, взяв Маркса на охоту за кроликами во время сбора урожая. Также упоминается "ситуация с деньгами", которая становится "совершенно невыносимой", и письмо в налоговую службу, в котором он "указывает, что война практически лишила меня средств к существованию, и в то же время правительство отказывается дать мне какую-либо работу". Финансы Оруэлла в начале 1940-х годов не поддаются восстановлению, но письмо в налоговые органы - несомненно, вызванное перепиской, которую он показывал Файвелу на ферме Скарлетт, - выглядит загадочно. Подоходный налог на тот момент составлял 5s 6d в фунте для плательщиков базовой ставки. Несомненно, доходы Оруэлла сократились из-за войны, но он по-прежнему зарабатывал деньги на рецензиях, а его зарплата за "Время и прилив", хотя и небольшая, была регулярной. Эйлин большую часть времени работала и жила со своей семьей, а расходы на содержание "Магазина" с его 7s 6d еженедельной арендной платой вряд ли были чрезмерными. Вероятнее всего, деньги были причитающимися за предыдущие налоговые годы, а неспособность Оруэлла работать во время его болезни и выздоровления в 1938-9 годах привела к накоплению долга, который все еще не был погашен.
Тем временем блиц был в самом разгаре. 24 августа Оруэлл и Эйлин были в Гринвиче, чтобы стать свидетелями "первого настоящего налета на Лондон, насколько я понимаю, то есть первого, во время которого я мог слышать бомбы". Они наблюдали из парадной двери, когда на Ост-Индские доки был нанесен удар. К концу месяца сирены воздушной тревоги звучали каждую ночь. Оруэлл считал совершенно очевидным, что ночные налеты "предназначены главным образом для беспокойства". Он не обращал внимания на эти тревоги и уверял себя, что они не произвели на него никакого впечатления, но потом его встревожил "очень неприятный сон о том, что рядом со мной упала бомба и напугала меня до смерти". Это слишком напоминало сон, который он регулярно видел к концу своего пребывания в Испании: он находился на травяном берегу без укрытия, а вокруг него падали минометные снаряды. Постепенно он стал поглощен ужасающими сценами разрушений, как никогда 7 сентября, когда он пошел выпить чаю с Коннолли в его квартире в Athenaeum Court, Piccadilly (адрес настолько элитный, что друзья Коннолли предполагали, что Питер Уотсон платит за аренду). Укрывшись от взрывов шрапнели в дверном проеме на Пикадилли, он наблюдал, как длинная вереница немецких самолетов заполняет небо, а из одного из отелей выбегают молодые офицеры RAF и ВМС, передавая из рук в руки пару полевых биноклей.
Квартира Коннолли находилась на верхнем этаже. Здесь сидели Оруэлл, Хью Слейтер и их хозяин, наблюдая за Дантовым зрелищем: огромные костры горели за собором Святого Павла, а шлейф дыма поднимался из нефтяной бочки где-то внизу по реке. Слейтеру, который сидел у окна, вспомнилось его время службы в Международной бригаде: "Это прямо как Мадрид - очень ностальгично". По воспоминаниям Оруэлла, единственным человеком, который произвел должное впечатление, был Коннолли, который поднял их на крышу, чтобы заявить: "Это конец капитализма. Это приговор нам". Два дня спустя Оруэлл записал ночь "страшного
