Карина Демина - Чёрный Янгар
И тут я поняла, что вижу перед собой лаакье-водяницу.
Белая, с прозеленью кожа. Волос светлый, вьющийся, так и тянет прикоснуться. Сидит лаакье у воды, держит гребешок да людей ждет. Увидит женщину и начнет жаловаться: дескать, волосы в ветвях запутались. Помощи просить будет, плакаться, обещать сокровища немалые. Но стоит поддаться, коснуться волос – и враз опутают они сетью, утянут на дно.
Мужчины же сами к лаакье устремляются, им-то кажется, что не видели они девы краше…
– Не бойся. – Водяница провела гребнем по космам. – Ты хозяюшка.
– А ты?
– А я живу тут.
– Давно?
– Давненько. – Она зажмурилась. – Как утонула, так и живу. Прелестненько здесь. Садись.
И я, цепенея от собственной смелости, села под ивой.
– Я тебе рыбки потом принесу, – сказала лаакье, касаясь моих волос. И языком зацокала горестно: – Что ж ты с ними делала-то? Совсем запустила. Волосики беречь надобно. Прелестненько чтобы…
Руки ее были холодными и мокрыми, а шеи нет-нет да касались острые коготки. И тогда вспоминала я, что не просто так тянет лаакье людей под воду, но чтобы кровь их пить.
– Я тебе волосики чешу-расчесываю, – убаюкивал ее голос. – Разберу прядку к прядке, ниточку к ниточке… прелестненько будет… принесу тебе со дна беленьких жемчужинок… заплету косички… Одну или две?
– Семь, – ответила я.
– Семь косичек мужчинки носят, – неодобрительно произнесла лаакье, выглаживая мои космы. И распадались колтуны, рассыпались от прикосновений водяницы слипшиеся пряди, и даже боль в заживающем шраме утихала. – У тебя есть мужчинка?
– Был.
– Друг?
– Муж.
– Му-у-ж, – вздохнула лаакье. – Я себе тоже мужа завести хотела. Раньше. Давно.
– Не вышло?
Она покачала ногой, и тонкие пальчики скользнули по водяной глади, ее не потревожив.
– Тонут. – Лаакье вернулась к моим волосам. – Не прелестненько.
Семь кос она заплела, украсив каждую ивовыми листьями и тонкими полосками коры.
– А здесь я не помогу. – Она коснулась своего лица.
– Знаю.
– Ты еще придешь? – В темно-зеленых глазах жила надежда. – Тут скучно очень. Сижу, сижу, и нет никого…
– Приду, – пообещала я, еще не зная, сдержу ли слово.
Но на следующий день появилась у заводи, принесла лаакье новый гребень, обнаруженный мной среди вещей Тойву. Этот гребень был обыкновенным, деревянным, и украшал его нехитрый узор. Но лаакье взвизгнула от радости и, соскользнув с ветви, обняла меня.
– Прелестненько!
Лаакье была холодной. И пахло от нее нехорошо, речною рыбой.
– Мне давненько ничего не дарили, – сказала водяница, пуская гребень по золоту волос. – Старуха была злой. Ты – добренькая. Прелестненько, да? Будем дружить?
– Я не умею.
Лаакье только рассмеялась.
Над чем? Я и вправду дружить не умела.
Дети, что жили в Лисьем логе, сторонились меня, не зная, как себя со мною держать. Ведь я была и хозяйской дочкой, и бастардом. Оттого и сами они стояли одновременно и выше меня, и несоизмеримо ниже. Пожалуй, не возвышайся за моей спиной грозная тень Ерхо Ину, тяжко мне пришлось бы.
– Расскажи. – Водяница присела на старом камне, поверхность которого тотчас заблестела водой. – Расскажи про людей. Ты еще помнишь.
– Что помню?
– Как быть человеком.
– Помню. И помнить буду.
– Нет, – водяница переложила гребень в левую руку, – все забывают.
Быть может.
Но я не забуду.
– Расскажи.
И я рассказала о том, как однажды появилась на свет в Лисьем логе, и мой отец, спеша сдержать слово, признал бастарда…
Лаакье слушала. Ей нравились сказки о людях.
Мой лес был велик, пожалуй, много больше Лисьего лога с прилегавшими к нему полями. Его края, отороченные молодыми березняками, были наполнены светом и жизнью, а Горелая башня – темное сердце, упрятанное в грудную клетку старых дубов и елей, спрятано так, что ни человек, ни зверь не мог до него добраться. Впрочем, люди предпочитали держаться окраин.
И я подумывала о том, чтобы выйти к ним, заговорить, но всякий раз останавливалась. Что я скажу вот этой женщине, которая, склонив колени у старой сосны, собирает бруснику? Пальцы ее красны и неуклюжи, а ягода в этом году мелкая, что бисер.
Я могу провести ее туда, где брусника уродилась крупной, но…
…женщина вскидывает голову, сдвигает красную косынку, повязанную узлом вперед, чтобы ниекке – лесной человек – голову не закружил, и хмурится.
А я вижу в ее глазах болотную гниль.
Вчера она тайком подбросила соседской корове паслену, потому что корова эта давала молока вдвое больше, чем любая другая. И соседка этим хвасталась.
Ерунда какая.
Но мне противно. И я отворачиваюсь.
Ухожу.
А на следующий день встречаю молодого охотника. Он доволен: четырех зайцев добыл. И на олений след стал, но…
Я подаюсь ближе и вновь цепляюсь за взгляд.
Не болото, скорее озерцо, которое только начало зарастать илом. Нравится ему девица одна, но она, гордячка, и смотреть в его сторону не желает. Других женихов ждет. И вот если распустить сплетню, что гордячка не так уж и горда, что готова она за бусы или браслеты серебряные с любым пойти, то поразбегутся женихи. И ничего-то ей не останется, кроме как выйти замуж за охотника. А там он уж сумеет припомнить ей былое унижение.
И сердце его, пускаясь вскачь от радости – хорошо придумал, – зовет меня.
Это ведь правильно будет – остановить зло.
Убить?
Даже если так… Я ведь хийси.
Но еще помню, как быть человеком. И снова ухожу.
Останавливаюсь, встретив совсем юную девушку, глаза которой чисты.
И почти решаюсь сделать шаг навстречу, но тут чистота сползает. Маска.
Все люди носят маски. И я умею видеть сквозь них. Вот только это умение обрекает меня на одиночество. Ведь и вправду не считать же подругой водяницу?
– Прелестненько! – зевнула лаакье и сонно потерла глаза. – Люди… вкусненькие. А что думают – какое тебе дело? Тебе есть надо, а то слабенькой будешь.
– Я не хочу есть людей.
По гладкой коже водяницы катились капли воды. Дождь шел второй день кряду, и моя шкура промокла насквозь. Я сбросила ее наземь, а сама забралась на ветку.
И наверное, мы с лаакье были похожи сейчас: нагие, белокожие и… неживые.
– Почему? – Она расчесывала мои волосы, вплетая в них тонкие жемчужные нити. – Люди вкусненькие. Попробуй.
И она снова зевнула.
Подступала зима, и омут, в котором она жила, уже расстелил перины ила. Скоро ляжет моя подруга на дно, позволит укрыть себя палой листвой, опутает волосами старую коряжину, чтобы весенним паводком не унесло, да и заснет. И мне так поступить советует.
Но я все же не медведица…
В тот день, когда лаакье не вышла из воды, я поняла, что осталась совсем одна. И звонкая многоголосица леса теперь вызывала только неясную печаль.
Вдобавок вернулись сны.
И в них мое одиночество оставалось за границей рук, таких надежных. И таких жестоких. Утром, силясь отогнать наваждение, я склонялась над водой. Она – тоже зеркало, в котором отражается мое лицо, перечеркнутое белой полосой шрама. Лекарства хватало до вечера. А затем сны возвращались. И утром я просыпалась в слезах и с шестигранной монеткой в кулаке. Следовало бы выбросить ее, но… я не находила в себе сил расстаться с подарком Янгара. А также не знала, чем занять себя.
И если первое время я радовалась, что мне нет нужды делать что-либо, то постепенно я стала сама искать работу.
Собрать стекло.
Избавить старую березу от вывернутой, иссохшей ветви.
Снять шары омелы с молодого дуба, у которого есть еще шанс выжить.
Просто обойти свои владения, убеждаясь, что все в них по-прежнему. Как вчера. Позавчера. За день до того. Отныне и навсегда. Я стала хозяйкой леса, пусть на поясе моем и не висели ключи от него. Да и пояса у меня больше не было.
Зато была неизъяснимая тоска.
Потому, когда синицы сказали, что на опушке моего леса появились люди, я решила взглянуть на них.
Глава 17
Поединок
Семь дней дал Янгхаар Каапо своему врагу и велел поставить шатер, достойный Олли Ину.
Раны его омыли, перевязали. И чтобы не было ни в чем укора, отдал Янгар дорогую одежду, сапоги из белого сафьяна, в которых только по коврам ходить, а к ним – шпоры посеребренные да коня из собственного табуна. И слуг приставил, как к гостю дорогому.
Шептались, что желает Черный Янгар замириться, что дня не пройдет, и покинет Олли Ину шатер, но время шло, и не пытался сын Ерхо сбежать, держал данное слово.
Когда же вышло время, обратился Янгхаар к своим людям так:
– Завтра на рассвете я буду биться с Олли Ину. И тот из нас, кто победит, будет вам господином. Служите ему верно.
Промолчали аккаи.
Алым полыхнул рассвет.
И дождь, что шел всю ночь, унялся. Сизая трава была мокра, а налитое краснотой солнце отражалось в лужах. Сапоги топтали его, и капли грязи оседали на белом сафьяне.
Олли Ину снял дорогой халат и с поклоном протянул его Янгару.
