Игорь Мерцалов - Новейшая оптография и призрак Ухокусай
Страха не было. Суровый урок Персефония не пропал втуне, и теперь Сударый осознал, что не боится быть раненым. Голова работала ясно, и очень скоро он обнаружил, что без особого труда противостоит энергичному натиску. Залетай Высокович дрался так, как привык делать это на фехтовальной дорожке в спортзале, где можно пожертвовать одним очком, чтобы выгадать три. О том, что «одно очко» в данном случае будет означать не безобидное касание, а рану, которая может решить исход поединка, он, пожалуй, помнил, однако мысль его не поспевала за телом, совершавшим заученные движения. Непеняй Зазеркальевич, натренированный ловким и многоопытным упырем, отмечал в движениях соперника ошибку за ошибкой и был вынужден сдерживать себя, чтобы не нанести роковой удар.
«Пора что-то предпринимать, – подумал он, – покуда я его не убил…»
– Вы не пожелали разговаривать, – негромко произнес Сударый, готовясь уклониться. И правильно: модный юноша, даже не думая отверзать уста, тотчас ударил. – А напрасно! Я всего лишь хотел вам сказать, что… – он поставил блок и предпринял контратаку, – что Простаковья Добролюбовна – сущий ангел…
Наконец что-то дрогнуло в лице Пискунова-Модного.
– Не вам поминать ее чистое имя! – воскликнул он.
В это время Персефоний крикнул:
– Господа, вы выходите из кадра!
Окрик несколько сбил с толку Залетая Высоковича, и Сударый не замедлил воспользоваться этим: размахивая рапирой, будто собирался играть в лапту, он оттеснил соперника в центр кадра, торопливо говоря при этом:
– Отчего же? Как раз я имею право говорить о ней, потому что знаю тайну портрета, а вот вы бы лишний раз не трепали имя этой замечательной девушки, глупый вы мальчишка!
Кажется, ему удалось вывести Пискунова-Модного из равновесия: следующие два удара с его стороны были простыми и безыскусными, так что опасности не представляли.
– Как смеете вы такое говорить? Я на все готов ради нее…
– Ради себя, – поправил Сударый и сделал глубокий выпад, слишком поздно вспомнив, что Персефоний категорически запрещал ему подобные рискованные приемы.
Уцелел он, видимо, лишь потому, что уж такой-то глупости соперник от него не ожидал и предпочел отступить.
– Ради своего самолюбия, – быстро продолжал Сударый, – вы готовы пожертвовать ее счастьем…
– Господа, время экспозиции на исходе! – донесся голос Персефония. – Изобразите передышку.
Сударый тотчас опустил рапиру, надеясь, что, даже разозленный, Залетай Высокович не убьет безоружного противника. На миг ему показалось, что надежда пустая – такой яростный огонь горел в глазах модного юноши. Однако совесть победила.
– Эта глупая дуэль ставит ее в самое удручающее положение, – добавил Сударый.
– Вашими стараниями – уже нет, – прошипел в ответ Залетай Высокович. – Вы прекрасно придумали насчет этого оптографического спектакля, так что репутации Простаковьи Добролюбовны ничто не угрожает.
Секунданты поднесли им платки. Непеняй Зазеркальевич с удивлением обнаружил, что совершенно забыл о холоде и успел вспотеть.
– По-вашему, она будет счастлива, вспоминая об этом убийстве? – спросил он, глядя в глаза сопернику.
– О смерти того, кто опорочил ее своим грязным колдовством! – ответил Пискунов-Модный, бросая платок в руки Чихаева.
– О нет, столь низменные чувства не для ее тонкой и возвышенной души…
– Перестаньте! Что вы о ней можете знать?
– Я-то как раз могу. Потому что знаю про портрет.
Персефоний вернулся к камере, Курет Эпсумович уже поднял руку, чтобы снова дать сигнал, но тут до затуманенного яростью ума Залетая Высоковича начало доходить некое несоответствие.
– При чем тут портрет? Ведь он же – гнусная карикатура на Простаковью Добролюбовну.
– Вы его видели? Ну так и не выдумывайте.
– Отчего же, по-вашему, она впала в отчаяние?
– Уж конечно, не оттого, что была настолько глупа, чтобы поверить, согласно вашему выражению, в «гнусную карикатуру». Господи, и этот человек считает, будто он любит девицу Немудрящеву! – прибавил для пущего эффекта Сударый, закатив глаза. – Да вы же ее совсем не знаете, если не понимаете такой простой вещи… Вам даже в голову не пришло, что на самом деле отразилось на портрете.
– И что же?
Сударый не без труда сдержал радостную улыбку. Кажется, все заканчивается благополучно… Персефоний, хотя и перезарядил «Зенит», не спешил со съемкой, а с жутко важным видом что-то регулировал, давая оптографу время. Зрители уже расслабились, даже на лице главы магнадзора появилось нечто вроде облегчения, а городовой, выйдя в первый ряд, не отрываясь наблюдал за ходом поединка и азартно пояснял что-то горожанам, стоявшим поблизости.
– Что отразилось на портрете? – повторил Залетай Высокович вопрос.
– Снимок оказался много лучше, а не хуже, чем ожидалось, – как можно спокойнее ответил Сударый. – Мне ли вам говорить, что Простаковья Добролюбовна – натура впечатлительная и ранимая? Она увидела на портрете себя такой, какой хотела бы, но почему-то не может быть.
– По-вашему, такой малости хватило, чтобы ввергнуть ее в отчаяние?
– Нет. Сперва было потрясение. А в отчаяние ее ввергли вы, когда, вместо того чтобы поговорить с ней, принялись обдумывать убийство на дуэли. Она ждала ваших слов, а видела только мрачное лицо – вот и решила, что ее догадки правильны.
– Я вам не верю!
– Не хотите верить. Но в глубине души понимаете, что я прав. Прав я, наверное, и в том, что первым делом вы поделились бедой с Принципиалием Поперековичем?
– Да, это так.
– И он, конечно, даже не попытался рассеять вашу ярость, ни слова не сказал о Простаковье Добролюбовне, а вместо этого принялся расписывать меня как ничтожного мещанина, нахватавшегося верхушек магических наук? В общем, всеми силами подталкивал к дуэли, на которую сам однако не явился? – Пискунов-Модный не ответил, но по лицу его было видно, что предположение верно. – Послушайте, на нас смотрят, да и холодно просто так стоять. Давайте закончим спектакль, а потом отправляйтесь к Простаковье Добролюбовне и уговорите ее показать вам портрет. Если найдете, что я обманул вас, встретимся снова на любых ваших условиях и без назойливого внимания общества.
На них и правда глядели уже с недоумением.
– Позвольте, так дуэли не ведутся! – крикнул городовой.
– Господа, убедительно прошу не мешать нам, – строго ответил Сударый, оглянувшись. – Мы обсуждаем сценарий. Что вы решили? – понизив голос, спросил он у Залетая Высоковича.
Модный юноша кусал губы.
– Будь по-вашему. Но помните: если вы солгали, я разыщу вас и на земле, и под землей, и даже на другой планете…
– Очень хорошо, – кивнул Сударый, ежась на ветру. – Теперь нужно отснять несколько ударов, а потом я потребую заменить рапиры – у моих тупые наконечники. Персефоний, у тебя все готово? Начинай!
Разойдясь после очередной сшибки, Сударый, преувеличенно жестикулируя, заявил о намерении сменить оружие. Секунданты, войдя в кадр, выдали дерущимся другую пару клинков. Персефоний перешел ко второй камере.
– Последний снимок, – сказал Сударый сопернику.
Тот кивнул и встал в позицию. Курет Эпсумович взмахнул рукой. Сударый приоткрылся, Пискунов-Модный тотчас сделал великолепный финт и поразил соперника в грудь – да ощутимо, так что оптограф отшатнулся и упал на колено.
Зрители зааплодировали, а городовой азартно воскликнул:
– Вот это удар!
– Вам не очень больно? – с преувеличенной заботой поинтересовался модный юноша.
– Терпимо. Но можно было и не спешить: я использую экспозицию около тридцати секунд – и что теперь снимать?
– Оказание помощи раненому, я полагаю. Введем это в сценарий. – Он подозвал кивком Курета Эпсумовича, наклонился к Сударому и тихо добавил: – Если вы сказали правду, я охотно извинюсь за грубость. Но если солгали – следующий поединок будет куда короче.
Недолгий осенний день угасал, и, когда они возвращались с площади, Персефонию уже приходилось отворачиваться от низко стоящего солнца, норовившего заглянуть под расшитые серебряной нитью поля сомбреро.
Вереда и Переплет встретили Сударого у порога, и у оптографа потеплело на сердце: столь искреннее беспокойство за себя увидел он на их лицах.
– Вереда, я сегодня непозволительно задержал тебя, – повинился Непеняй Зазеркальевич. – Ты, наверное, уже спешишь?
– Ничего страшного, я сегодня ничем не занята, так что, если не возражаете, немного задержусь, помогу Переплету навести порядок.
Инспекторы губернской службы магического надзора и в особенности городовые, которым досталось только стеречь кареты, уже соскучились без начальства: ничего запрещенного в доме Сударого, естественно, не нашлось.
– Что ж, я лично займусь разумным, подавшим прошение о досмотре, – грозно сказал Немудрящев, отпуская сослуживцев. – Можете быть свободны. А я останусь, чтобы принести извинения господину оптографу.
