Игорь Мерцалов - Новейшая оптография и призрак Ухокусай
– Почему, были. Сначала две, потом еще… штук сорок. Так что я бодр и полон сил, а вы попались – и опять на самом простом…
Совершив утренний туалет, Сударый спустился вниз.
– Доброе утро, Вереда! Прекрасно выглядишь, тебе очень идет эта брошка.
– Спасибо, Непеняй Зазеркальевич. И вам доброе утро.
– Помнится, сегодня у нас не слишком много работы?
– Два портрета с наведенными иллюзиями и одна карточка на документы. Да, еще вы вчера просили показать вам с утра один снимок… – Она выдвинула верхний ящик стола и запустила в него обе руки, чтобы правой достать медную пластину, а левой придержать что-то мелкое – или, вернее, кого-то. – Вот, пожалуйста.
– Спасибо, Вереда.
Сударый взял пластину. На снимке запечатлен был образ радеющего об отчизне чиновника. Радел он, на взгляд оптографа, фальшиво, ненатурально как-то: морщил лоб, хмурил брови, задумчиво взбивал пальцами бакенбарды, а потом озарялся светлой, отеческой улыбкой. Ну, может, и не фальшиво, а просто театрально, водевильно даже, но явно не так, как сумел бы изобразить хороший актер.
Однако, вынув из кармана лупу и внимательно изучив снимок, никаких технических огрехов Сударый не обнаружил.
– Прекрасно. Можешь упаковать и отправлять по адресу заказчика.
– Интересно, что он станет делать с этим портретом, – промолвил, войдя в приемную, Персефоний. – Неужели прямо так и повесит у себя в кабинете? Ведь это смешно.
– Смешно, – согласилась Вереда. – Но попытаться доказать это клиенту – значит, обидеть его. Неразрешимая этическая проблема.
– Не вижу в ней ничего этического, – возразил упырь. – Почему-то студенту, жаждущему запечатлеть свою фигуру на фоне баталии, мы без особого труда можем растолковать, что излишества смешны. А чиновнику, возмечтавшему предстать перед всеми в крайне глупом виде, мы и слова не скажем. Это проблема социальная.
– Не думал, что ты социалист, – улыбнулся Сударый.
– Я бродяга, – парировал упырь, – а значит, завзятый реалист. Кстати, о реализме. Если не возражаете, Непеняй Зазеркальевич, я хотел бы попрактиковаться в создании иллюзий. Могу я сделать заготовку, пока вы завтракаете?
– Конечно, Персефоний, с удовольствием посмотрю, что у тебя получится, – кивнул оптограф, надевая пальто и шляпу. – Если понадоблюсь, я, как всегда, в «Обливионе».
Подхватив со стойки трость, Сударый открыл дверь и окунулся в хрустальный мир уходящей осени. Прозрачное небо, ледок на лужах, пар изо рта, и застоявшийся с ночи воздух холодит щеки. Разогретое упражнениями тело словно поет, впереди интересная работа – ну не чудесное ли утро?
И вот нате вам…
Итак, Сударый возвращался из кафе, зло стуча тростью по тротуару. Встречный народ раздражал, ледок на лужах подтаял и лужи брызгали грязью, воздух стал промозглым. Еще и собака какая-то облаяла ни с чего. Молодой оптограф взлетел по ступеням двухэтажного дома под вывеской, извещавшей, что здесь располагается «Спиритографическое ателье г. Сударого», и резко распахнул дверь.
В приемной послышался испуганный вздох. Сударый сдержал шаг, но все же успел разглядеть, как Вереда прячет под стол деревянную коробку и делает вид, будто сама кушает подсоленное печенье из блюдечка. Тот, кто сидел в коробке, был недоволен прекращением трапезы и яростно скребся.
– Кто-нибудь заходил, пока меня не было? – делая вид, будто ничего не замечает, спросил Сударый.
– Нет, Непеняй Зазеркальевич, – ответила смущенная девушка.
Устраивая трость на подставке, Сударый, чтобы не молчать, спросил:
– Вереда, ты не помнишь, к чему снятся бабочки?
– Смотря какие. Если однодневки, то к смерти. А вам бабочки снились? – обеспокоилась Вереда.
Сударый невольно вздрогнул:
– Нет, помнится, не совсем бабочки. Скорее мотыльки…
– Ну, это всего-навсего к глупости.
Сударый поморщился, уже жалея, что спросил.
– А, вспомнил! – приврал он. – Это была моль.
– К подлости, – сокрушенно прокомментировала Вереда. – Будьте сегодня осторожны, Непеняй Зазеркальевич.
Она непроизвольно забросила в рот печенюшку, и в спрятанной под столом коробке, затихшей было, словно ее обитатель тоже внимательно слушал, тотчас раздались настойчивые скребущие звуки.
Почему девушка до сих пор скрывала своего любимца, оставалось непонятным. О его существовании все в ателье прекрасно знали, хотя ни разу его не видели. Все догадывались, что Вереда сотворила кого-то мелкого, но строгими университетскими правилами не одобряемого. Никого это не смущало, благо любимец Вереды вел себя вполне прилично, вопреки первым опасениям домового по углам не гадил и мебель во время ночных прогулок не грыз. Более того, он уже принес немалую пользу, будучи избран хранителем одной довольно гадкой оптографической пластины…
Неприятное подозрение шевельнулось в душе Сударого при воспоминании о групповом портрете Рукомоевых. Торопливо скинув калоши и пальто, на ходу разматывая клетчатый шарф, кинулся он в студию. Там, чуть не споткнувшись о домового Переплета, бродившего по ковру с веником, метнулся к массивному шкафу. Достал из бокового отделения журнал наблюдений, пролистал… И сказал:
– Так, – хотя ни в какую ясную идею его подозрение еще оформиться не успело.
Переплет, бросив притворяться, будто подметает, раздраженно спросил:
– Ну что опять?
– Еще не знаю… – пробормотал Сударый, качая головой.
– А коли не знаете, так чего же «такаете»? Ох, Непеняй Зазеркальевич, несерьезного вы поведения человек. Вот батюшка ваш, Зазеркалий Причудович, у того все в доме ладом шло, а почему? Потому что степенностью отличался и спокойствием. Он-то небось по углам спозаранку не рыскал и на домовых не «такал».
– Да я ведь не на тебя, Переплет…
– Конечно, – прислонив веник к ножке демонстрационного стола, согласился домовой. – Я-то, поди, дело знаю. Всю ночь кручусь, прибираюсь, костюм ваш выглаживаю, сковородки чищу, солнце встанет – и то я в хлопотах. Вам бы работать побольше, а не в раболатории просиживать да статейки пописывать. Уже бы сейчас заклятого конкурента вашего, Кривьена де Косье, за пояс заткнули…
Переплет был домовой толковый и в какой-то мере даже прогрессивный, но в одиночку присматривать за особняком ему было трудно (его отца Перегнутия вместе с женой, проворной кикиморой Ворошилой, а также овинника Неховая отец Непеняя Зазеркальевича, переезжая по новому месту службы, забрал с собой). Не одобрял Переплет и научного энтузиазма молодого хозяина, мешавшего спокойно и прибыльно работать, так что время от времени Сударому доставались такие вот занудные лекции. Обычно он выслушивал их терпеливо, чтобы не обижать заслуженного домовика, но теперь прервал:
– Постой, Переплет, подожди. Тут, пожалуй, и впрямь нехорошее дело приключилось.
Дверь открылась, в студию вошел Персефоний. Упырь был уже в одной сорочке – он, хотя неплохо переносил солнечный свет, иногда нуждался в дневном отдыхе. Но, видно, какое-то предчувствие подняло его из гроба.
– Что такое, Непеняй Зазеркальевич?
Следом и Вереда заглянула. Покраснела, увидев упыря неглиже, но все-таки осталась и спросила:
– У вас все хорошо?
– Будь добра, Вереда, посмотри по записям, в какой день мы оптографировали Простаковью Добролюбовну Немудрящеву, – попросил Сударый, хотя уже был уверен, что не ошибается.
Девушка ушла сверяться с журналом. Непеняй Зазеркальевич выразительно глянул на голые икры упыря, но Персефоний взгляд проигнорировал и потребовал немедленного ответа на свой вопрос.
Не к чести Сударого будет сказано, он попытался сперва отмолчаться. Вереда, которой хватает забот с учебой и собственным неугомонным исследовательским духом; Переплет, по горло занятый работой по дому; Персефоний, бывший бродяга, упырь с темным прошлым… Ну зачем им всем лишняя проблема?
А если уж прямо говорить, то жуть как не хотелось рассказывать о давешней безобразной сцене в «Обливионе». К лицу ли ему, приличному человеку, получившему образование в лучшем столичном университете, перед своими подчиненными… Тьфу, вот ведь еще гадская мыслишка…
– Четвертого, Непеняй Зазеркальевич, – уже нисколько не смущаясь видом Персефония, вошла и объявила Вереда. – А теперь объясните, в чем дело.
– У вас такое же лицо было, когда вас Рукомоевы, не в день будь помянуты, скрутили, – добавил прямолинейный Персефоний. – Уж лучше расскажите, чтобы знать, чего ждать.
– Мы вам не чужие как-никак, – добавил Переплет.
– В тот день мы экспериментировали… – вздохнул Сударый, покачивая в руке журнал исследований. – И, наверное, забыли вынуть из «Зенита» призматический объектив…
Конечно, они экспериментировали! Сударый честно держал данное себе слово и не только не способствовал развитию оптографии, но даже тормозил его по мере сил: писал в специальные журналы статьи, в которых якобы теоретически обосновывал неприятные последствия использования новейших методов. Но можно ли удержаться от эксперимента? Практика практикой, а чистая наука ни в чем не грешна.
