Игорь Губерман - Камерные гарики. Прогулки вокруг барака (сборник)

понял я азы простой науки:

злоба в человеке – дочь несчастья,

сытой слепоты и темной скуки.

Тем интересней здесь, чем хуже.

Прости разлуку мне, жена,

в моей тюрьме, как небо в луже,

моя страна отражена.

Страшно, когда слушаешь, как воры

душу раскрывают сгоряча:

этот – хоть немедля в прокуроры,

а в соседе – зрелость палача.

Когда мы все поймем научно

и все разумно объясним,

то в мире станет жутко скучно,

и мы легко простимся с ним.

Живу, ничуть себя не пряча,

но только сумрачно и молча,

а волки лают по-собачьи,

и суки скалятся по-волчьи.

Мы по жизни поем и пляшем,

наслаждаясь до самой смерти,

а грешнее ангелов падших —

лишь раскаявшиеся черти.

Дух нации во мне почти отсутствовал.

Сторонник лишь духовного деления,

евреем я в тюрьме себя почувствовал

по духу своего сопротивления.

Путь из рабства мучительно сложен

из-за лет, когда зрелости ради

полежал на прохвостовом ложе

воспитания, школы и радио.

А Божий гнев так часто слеп,

несправедлив так очевидно,

так беспричинен и нелеп,

что мне порой за Бога стыдно.

Спящий беззащитен, как ребенок,

девственно и трогательно чист,

чмокает губами и спросонок

куксится бандит-рецидивист.

Когда попал под колесо

судебной пыточной машины,

тюрьма оправдывает все,

чем на свободе мы грешили.

Боюсь, что проявляется и тут

бездарность социальных докторов:

тюрьма сейчас – отменный институт

для юных и неопытных воров.

Вселяясь в тело, словно в дом,

и плоти несколько чужая,

душа бессмертна только в том,

кто не убил ее, мужая.

Как еврею ящик запереть,

если он итог не подытожит?

Вечный Жид не может умереть,

так как получить долги не может.

Познания плоды настолько сладки,

а дух научный плотски так неистов,

что многие девицы-психопатки

ученых любят больше, чем артистов.

Мой друг рассеян и нелеп,

смешны глаза его шальные;

кто зряч к невидимому – слеп

к тому, что видят остальные.

Нет исцеления от страсти

повелевать чужой судьбой,

а испытавший сладость власти

уже не властен над собой.

Жажда жизни во мне окрепла,

и рассудок с душой в союзе,

и посыпано темя пеплом

от сгоревших дотла иллюзий.

Поблеклость глаз, одряблость щек,

висящие бока —

я часто сам себе смешон,

а значит – жив пока.

Все значимо, весомо в нашей жизни,

и многое, что нынче нипочем,

когда-нибудь на пьяной шумной тризне

друзья оценят вехой и ключом.

Сколько раз мне память это пела

в каменном гробу тюремных плит:

гаснет свет, и вспыхивает тело,

и душа от нежности болит.

Судьба нам посылает лишь мотив,

неслышимой мелодии струю,

и счастлив, кто узнал и ощутил

пожизненную музыку свою.

Познать наш мир – не означает ли

постичь Создателя его?

А этим вольно и нечаянно

мы посягаем на Него.

Неволя силу уважает

с ее моралью немудрящей,

и слабый сильных раздражает

своей доступностью дразнящей.

В эпохи покоя мы чувствами нищи,

к нам сытость приходит, и скука за ней;

в эпохи трагедий мы глубже и чище,

и музыка выше, и судьбы ясней.

Жаль, натура Бога скуповата,

как торговка в мелочной палатке:

старость – бессердечная расплата

за года сердечной лихорадки.

Тоска и жажда идеала

Россию нынче обуяла:

чтоб чист, высок, мечтой дышал,

но делать деньги не мешал.

Ни болтуном, ни фарисеем

я не сидел без дел в углу,

я соль сажал, и сахар сеял,

и резал дымом по стеклу.

В жизни надо делать перерывы,

чтобы выключаться и отсутствовать,

чтобы много раз, покуда живы,

счастье это заново почувствовать.

Не так обычно страшен грех,

как велико предубеждение,

и кто раскусит сей орех,

легко вкушает наслаждение.

Отцы сидят в тюрьме за то, что крали,

а дети станут воры без отцов.

Об этой чисто басенной морали

подумает ли кто в конце концов?

Я уверен, что любая галерея

фотографий выдающихся людей

с удовольствием купила бы еврея,

не имеющего собственных идей.

Что в раю мы живем голубом

и что каждый со всеми согласен,

я готов присягнуть на любом

однотомнике сказок и басен.

Все мысли бродят летом по траве

и плещутся в реке под синим небом,

цветут у нас ромашки в голове,

и поле колосится юным хлебом.

Ушли в былое плоти танцы,

усладам тела дан отбой,

душа оделась в жесткий панцирь

и занялась самой собой.

Увы, казенная казна

порой тревожит наши чувства

ничуть не меньше, чем козла

тревожит сочная капуста.

Те, кто грешил в раю земном,

но грех судил в других,

в аду разжеванным гавном

плюют в себя самих.

Боюсь, что в ежедневной суматохе,

где занят и размерен каждый час,

величие вершащейся эпохи

неслышно и невидимо для нас.

Легко найти, душой не дорожа,

похожести зверинца и тюрьмы,

но в нашем зоопарке сторожа

куда зверообразнее, чем мы.

Я много лет себе же самому

пишу, хочу сказать, напоминаю:

столь занят я собой лишь потому,

что темы интересней я не знаю.

Все меньше находок и больше потерь,

устала фартить моя карта,

и часто мне кажется странным теперь,

что столько осталось азарта.

Вдыхаю день за днем тюремный яд

и впитываю тлена запах прелый;

конечно, испытания взрослят,

но я прекрасно жил и недозрелый.

Страшнее всего в этой песенке,

что здесь не засовы пудовые,

а нас охраняют ровесники,

на все по приказу готовые.

Что нас ведет предназначение,

я понял в келье уголовной:

душе явилось облегчение

и чувство жизни полнокровной.

Остаться неизменным я пытаюсь,

я прежнего себя в себе храню,

но реже за огонь теперь хватаюсь,

и сдержанней влечение к огню.

Прекрасный сказочный мотив

звучит вокруг на каждой лире,

и по душе нам этот миф,

что мир возможен в этом мире.

В России преследуют всякую речь,

которая трогает раны,

но память, которую стали стеречь,

гниет под повязкой охраны.

В тюрьме весной почти не спится,

одно и то же на уме —

что унеслась моя синица,

а мой журавль еще в тюрьме.

Я в шахматы играл до одурения,

от памяти спасаясь и тоски,

уроками атаки и смирения

заимствуясь у шахматной доски.

Как обезумевший игрок,

всецело преданный азарту,

я даже свой тюремный срок

стихами выставил на карту.

Поют в какой-то женской камере,

поют навзрыд – им так поется!

И всюду стихли, смолкли, замерли,

и только песня раздается.

Колеса, о стыки стуча неспроста,

мотив извлекают из рельса:

держись и крепись, впереди темнота,

пока ни на что не надейся.

Смешны слова про равенство и братство

тому, кто, поживя с любой толпой,

почувствует жестокость и злорадство

в покорной немоте ее тупой.

Кому судьбой дарована певучесть,

кому слышна души прямая речь,

те с легкостью несут любую участь,

заботясь только музыку сберечь.

Клянусь я прошлогодним снегом,

клянусь трухой гнилого пня,

клянусь врагов моих ночлегом —

тюрьма исправила меня.

Ломоть хлеба, глоток и затяжка,

и опять нам беда не беда;

ах, какая у власти промашка,

что табак у нас есть и еда.

Я понял это на этапах

среди отбросов, сора, шлаков:

беды и боли горький запах

везде и всюду одинаков.

Снова путь и железная музыка

многорельсовых струн перегона,

и глаза у меня – как у узника,

что глядит за решетку вагона.

И тюрьмы, и тюрьмы – одна за другой,

и в каждой – приют и прием,

и крутится-вертится шар голубой,

и тюрьмы, как язвы, на нем.

Веди меня, душевная сноровка,

гори, моя тюремная звезда,

от Бога мне дана командировка,

я видеть и понять пришел сюда.

Я взвесил пристально и строго

моей души материал:

Господь мне дал довольно много,

но часть я честно растерял,

а часть усохла в небрежении,

о чем я несколько грущу

и в добродетельном служении

остатки по ветру пущу.

Минуют сроки заточения,

свобода поезд мне подкатит,