Андре Бретон - Антология черного юмора
ВЫХОД В СВЕТ
До моего первого выхода в свет я довольно часто бывала в зоопарке. Пожалуй, даже слишком часто — так что повадки животных я знала куда лучше, чем нравы своих сверстниц. Собственно говоря, я и ходила туда каждый день, чтобы избежать общества людей. Лучше всего я ладила с одной молодой гиеной. Она тоже довольно быстро начала меня узнавать; она вообще была очень разумной. Я учила ее французскому, она объясняла мне премудрости своего языка — словом, мы замечательно проводили время.
Вскоре (в начале мая) моя мать решила дать бал в мою честь. Ночи напролет я не смыкала глаз: терпеть не могу балы, в особенности те, что даются в мою честь.
Первого мая 1934 года, ранним утром я пришла к своей гиене. «Что за невезенье, — сказала я ей, — придется идти на этот дурацкий бал».
— Но почему же невезенье, — был мне ответ. — Я бы с удовольствием пошла... Танцую я, признаться, скверно, но поболтать, посплетничать просто обожаю.
— Еды, наверное, кучу наготовят, — продолжала я, — на заднем дворе целые грузовики стоят с продуктами.
— И вы еще жалуетесь! — презрительно процедила гиена. — Меня только раз в день кормят, да и то дают какие-то помои!
Тут мне в голову пришла довольно смелая идея, и со смешком я предложила ей:
— Так в чем же дело — идите вместо меня!
— Я бы пошла, — печально проговорила гиен, — но мы с вами совсем не похожи...
— Ну и что! — воскликнула я. — Послушайте: бал будет вечером, в потемках все равно ничего как следует не разглядишь. Вы наденете мое платье, и в толчее запросто сойдете за меня. К тому же мы с вами почти одного роста... Умоляю вас, пожалуйста — мне больше не на кого положиться!
Она уже примеривала на себя новую роль, и я знала, что ей ужасно хочется согласиться.
— Идет, — коротко бросила она.
День только начинался, и смотрители еще не успели разойтись по своим местам. В одно мгновение я распахнула дверцу, и скоро мы уже были на улице. Я подозвала такси; дома все еще спали. Когда на цыпочках мы добрались до моей комнаты, я вынула из шкафа платье, которое должна была надеть сегодня вечером. Оно оказалось чересчур длинным; более того — гиена совершенно не умела ходить на каблуках. Чтобы скрыть ее когти и мохнатые лапы, пришлось найти пару длинных перчаток: такие могла надеть и я. Когда первый луч солнца заглянул ко мне в комнату, она уже могла сделать несколько кругов по комнате, почти не оступаясь. Мы так увлеклись этими приготовлениями, что нас едва не застала моя мать, явившаяся пожелать мне доброго утра — лишь в последний момент гиена успела юркнуть под кровать. «У тебя тут чем-то пахнет, — только и сказала мне мать, распахивая окно. — Перед балом, будь любезна, прими ванну с моими ароматическими солями».
— Хорошо, — не желая спорить, ответила я.
Впрочем, она довольно быстро ушла — наверное, запах действительно был для нее слишком сильным.
— Не опаздывай к завтраку, — сухо бросила она, выходя из комнаты.
Самым трудным было как-то скрыть морду гиены. Шли часы, мы перебрали все возможные варианты, но решения так и не нашли. Наконец она сказала:
— Кажется, я придумала. У вас есть бонна?
— Да, — проговорила я, не соображая, о чем идет речь.
— Отлично. Позовите ее. Когда она войдет, мы набросимся и сорвем с нее лицо. Это и будет моей маской на вечер.
— Нет, так не пойдет, — возразила я. — Если мы сорвем ей кожу с лица, она наверняка умрет. Кто-нибудь найдет труп, и мы попадем за решетку.
— Я голодна, и вполне могу ее съесть, — спокойно отвечала гиена.
— Да, но кости?
— И кости тоже. Ну так что?
— Хорошо, но только обещайте мне, что вы убьете ее до того, как вырвете лицо. Прошу вас, не заставляйте ее страдать!
— Как скажете...
Еле сдерживая дрожь, я дернула за шнурок звонка. Поверьте, я ненавижу балы — иначе бы я так не поступила. Когда Мари вошла, я отвернулась к стене, чтобы не видеть того, что должно было произойти. Надо признать, она совсем не мучилась: сдавленный крик — и все кончено. Я не решалась обернуть и смотрела в окно, пока гиена расправлялась с телом.
Через несколько минут раздался ее голос:
— Все, больше не могу. Правда, тут еще остались ноги... Давайте спрячем их, я доем попозже.
— Посмотрите в шкафу — там где-то должна быть сумка, с вышитыми лилиями. Выбросьте все: платки, брошки — и берите ее.
Она сделала все, как я ей сказала. Помедлив, она попросила:
— Ну повернитесь же! Гляньте, какая я красавица!
Я обернулась. Гиена стояла перед зеркалом и любовалась лицом Мари. Действительно, она очень аккуратно все обглодала, и лицо выглядело замечательно — ничего лишнего, как будто оно было ее собственным.
— Что ж, вы поработали на славу, — сказала я.
Наступил вечер. Гиена уже полностью оделась и, еще раз осмотрев себя, воскликнула:
— Как это все замечательно! Я просто чувствую, что буду иметь успех.
Снизу уже слышалась музыка, и я сказала:
— Ступайте. Но только помните: вам ни за что нельзя стоять рядом с моей матерью — она обязательно заметит подмену. Больше меня там никто не знает. Удачи вам!
Я поцеловала ее на прощанье — и впервые чуть не задохнулась от звериной вони.
Довольно быстро стемнело. Я была измотана событиями этого дня, и, чтобы как-то успокоиться, взяла книгу и села у открытого окна; по-моему, это были «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта. Я читала, наверное, целый час — и вдруг в окно, попискивая, влетела летучая мышь. Это был первый признак надвигавшегося несчастья: я панически боюсь летучих мышей. Не помня себя от страха, я спряталась за стул — но не успела опуститься на колени, как шум мышиных крыльев потонул в оглушительном грохоте. Хлопнув дверью, в комнату ворвалась моя мать, бледна я от ярости:
— Ты кого это привела?! Что это такое? Только мы сели за стол, как эта чертовка вскочила на стул и давай орать. «Чего носы воротите — воняет очень, да? Ну так я падалью питаюсь, а не вашими тортами» — и сорвала с себя лицо! Слышишь ты, сорвала его и тут же сожрала! А потом прыгнула в окно — только хвост мелькнул!
ЖИЗЕЛЬ ПРАССИНОС
(р. 1920)
Пожалуй, на равнине черного юмора нам еще только предстоит воздвигнуть тот памятник, который Дали называл «величественным монументом женщине-ребенку». Ставлю все мои четырнадцать зубов, как говорила кормилица у Шекспира, что самой Жизель Прассинос не было и четырнадцати лет, когда нам впервые посчастливилось ее услышать — но она была уже той Королевой Маб, чаровницей-вещуньей, что говорит на только ей понятном языке, а потому не знает возраста (хотя и отстает по годам от авторов, предшествующих ей в этом сборнике). Королева Маб не сильно изменилась со времен Шекспира, и основным занятием ее по-прежнему являются забавы с носами спящих мужчин. Это «юная химера» Макса Эрнста, лукавая школьница, олицетворявшая собою «Автоматическое письмо» на обложке одного из номеров «Сюрреалистической революции». Что ж, сострадание решило убраться восвояси подобру-поздорову — а потому «сухонькой старушке», излюбленной мишени «нравственного аэродинамизма» Сальвадора Дали, придется несладко:
«Она уже стоит раздетая. Все ее тело ощетинилось фиолетовыми вязальными спицами — она воткнула их сама, чтобы казаться красивее; к конце каждой спицы привязана зеленая ленточка. У нее нет бедер — между коленями и лоном пустота, и чтобы ноги на чем-нибудь держались, она подвесила из на веревочки. Она ложится в постель — глаза сами покорно выскакивают из орбит и падают к ее ногам — она тушит горевшего с самого утра котенка — становится совсем темно».
Становится совсем темно: так сказал бы ребенок, смеющийся от страха по ночам — или те дикари, которые загнав на дерево своих стариков и убрав лестницу, устало поднимают головы вверх, чтобы посмотреть, посыплются ли они, если дерево как следует тряхнуть. Перед нами словно разворачивается перманентная революция волшебного фонаря — вход пять сантимов, отвернешься, и картинка исчезает, — но голос Жизель Прассинос нельзя спутать ни с каким другим: это ли не предел мечтаний для поэта? Свифт скромно потупил глаза, Сад захлопнул свою коробочку с отравленными леденцами.
ДОСУЖИЙ РАЗГОВОР
Огромное пшеничное поле.
Мужчина одет в выцветшую рыжеватую тунику.
Лошадь не одета ни во что. К хвосту у нее привязана спичечная коробка, из которой торчат лапки кузнечика.
Мужчина сидит на вышитой зелеными узорами белой подушке.
Лошадь сидит на мужчине.
Мужчина: И что, спрашивается — разве мы не считались с этим зеленым бриллиантом?!
Лошадь: Что делать, таковы законы. По мне, если закон теряет силу, то и свечек надо ставить больше.
