Игорь Губерман - Камерные гарики

Ночь уходит, словно тает, скоро утро.

Где-то птицы, где-то зелень, где-то дети.

Изумительный оттенок перламутра

сквозь решетки заливает наши клети.

Клянусь едой, ни в малом слове

обиды я не пророню,

давным-давно я сам готовил

себе тюремное меню.

Лишен я любимых и дел, и игрушек,

и сведены чувства почти что к нулю,

и мысли – единственный

вид потаскушек,

с которыми я свое ложе делю.

Когда лысые станут седыми,

выйдут мыши на кошачью травлю,

в застоявшемся камерном дыме

я мораль и здоровье поправлю.

Среди других есть бог упрямства,

и кто служил ему серьезно,

тому и время, и пространство

сдаются рано или поздно.

В художнике всегда клубятся густо

возможности капризов и причуд;

искусственность причастного

к искусству —

такой же чисто творческий этюд.

Весной врастают в почву палки,

шалеют кошки и коты,

весной быки жуют фиалки,

а пары ищут темноты.

Весной тупеют лбы ученые,

и запах в городе лесной,

и только в тюрьмах заключенные

слабеют нервами весной.

Мы постигаем дно морское,

легко летим за облака

и только с будничной тоскою

не в силах справиться пока.

Молчит за дверью часовой,

молчат ума и сердца клавиши,

когда б не память, что живой,

в тюрьме спокойно, как на кладбище.

Читая позабытого поэта

и думая, что в жизни было с ним,

я вижу иногда слова привета,

мне лично адресованные им.

В туманной тьме горят созвездия,

мерцая зыбко и недружно;

приятно знать, что есть возмездие

и что душе оно не нужно.

Время, что провел я в школьной пыли,

сплыло, словно капля по усам,

сплыло все, чему меня учили.

Всплыло все, чему учился сам.

Слегка устав от заточения,

пускаю дым под потолок;

тюрьма, хотя и заключение,

но уж отнюдь не эпилог.

Добру доступно все и все с руки,

добру ничто не чуждо и не странно,

окрестности добра столь велики,

что зло в них проживает невозбранно.

За женщиной мы гонимся упорно,

азартом распаляя обожание,

но быстро стынут радости от формы,

и грустно проступает содержание.

Занятия, что прерваны тюрьмой,

скатились бы к бесплодным разговорам,

но женшины, не познанные мной,

стоят передо мной живым укором.

Язык вранья упруг и гибок

и в мыслях строго безупречен,

а в речи правды – тьма ошибок

и слог нестройностью увечен.

В тюрьме почти насквозь раскрыты мы,

как будто сорван прочь какой-то тормоз;

душевная распахнутость тюрьмы —

российской задушевности прообраз.

У безделья – особые горести

и свое расписание дня,

на одни угрызения совести

уходило полдня у меня.

Тюремный срок не длится вечность,

еще обнимем жен и мы,

и только жаль мою беспечность,

она не вынесла тюрьмы.

Среди тюремного растления

живу, слегка опавши в теле,

и сочиняю впечатления,

которых нет на самом деле.

Я часто изводил себя ночами,

на промахи былого сыпал соль;

пронзительность придуманной печали

притушивала подлинную боль.

Доставшись от ветхого прадеда,

во мне совместилась исконно

брезгливость к тому, что неправедно,

с азартом к обману закона.

Спокойно отсидевши, что положено,

я долго жить себе даю зарок,

в неволе жизнь настолько заторможена,

что Бог не засчитает этот срок.

В тюрьме, от жизни в отдалении,

слышнее звук душевной речи:

смысл бытия – в сопротивлении

всему, что душит и калечит.

Не скроешь подлинной природы

под слоем пудры и сурьмы,

и как тюрьма – модель свободы,

свобода – копия тюрьмы.

Не с того ль я угрюм и печален,

что за год, различимый насквозь,

ни в одной из известных мне спален

мне себя наблюдать не пришлось?

Держась то в стороне, то на виду,

не зная, что за роль досталась им,

есть люди, приносящие беду

одним только присутствием своим.

Все цвета здесь – убийственно серы,

наша плоть – воплощенная тленность,

мной утеряно все, кроме веры

в абсолютную жизни бесценность.

Как губка втягивает воду,

как корни всасывают сок,

впитал я с детства несвободу

и после вытравить не смог.

Мои дела, слова и чувства

свободны явно и вполне,

но дрожжи рабства бродят густо

в истоков скрытой глубине.

В жестокой этой каменной обители

свихнулась от любви душа моя,

И рад я, что мертвы уже родители,

и жаль, что есть любимая семья.

В двадцатом – веке черных гениев —

любым ветрам доступны мы,

и лишь беспечность и презрение

спасают нас в огне чумы.

Тюрьма, конечно, – дно и пропасть,

но даже здесь, в земном аду,

страх – неизменно верный компас,

ведущий в худшую беду.

Моя игра пошла всерьез —

к лицу лицом ломлюсь о стену,

и чья возьмет – пустой вопрос,

возьмет моя, но жалко цену.

Тюрьма не терпит лжи и фальши,

чужда словесных украшений

и в этом смысле много дальше

ушла в культуре отношений.

Мы предателей наших никак не забудем

и счета им предъявим за нашу судьбу,

но не дай мне Господь

недоверия к людям,

этой страшной болезни, присущей рабу.

В тюрьме нельзя свистеть – примета

того, что годы просвистишь

и тем, кто отнял эти лета,

уже никак не отомстишь.

Какие прекрасные русские лица!

Какие раскрытые ясные взоры!

Грабитель. Угонщик. Насильник. Убийца.

Растлитель. И воры, и воры, и воры.

Как странно: вагонный попутчик,

случайный и краткий знакомый —

они понимают нас лучше,

чем самые близкие дома.

Я лежу, про судьбу размышляя опять

и, конечно, – опять про тюрьму:

хорошо, когда есть по кому тосковать;

хорошо, когда нет по кому.

В тюрьме о кладах разговоры

текут с утра до темноты,

и нежной лаской дышат воры,

касаясь трепетной мечты.

Тюрьма – не животворное строение,

однако и не гибельная яма,

и жизней наших ровное струение

журчит об этом тихо, но упрямо.

Сын мой, будь наивен и доверчив,

смейся, плачь от жалости слезами;

времени пылающие смерчи

лучше видеть чистыми глазами.

Смерть соседа. Странное эхо

эта смерть во мне пробудила:

хорошо умирать, уехав

от всего, что близко и мило.

Какие бы книги России сыны

создали про собственный опыт!

Но Бог, как известно, дарует штаны

тому, кто родился без жопы.

Тому, кто болен долгим детством,

хотя и вырос, и неглуп,

я полагал бы лучшим средством

с полгода есть тюремный суп.

Скудной пайкой тюремного корма

жить еврею совсем не обидно;

без меня здесь процентная норма

не была бы полна, очевидно.

Под каждым знаменем и флагом,

единым стянуты узлом,

есть зло, одевшееся благом,

и благо, ряженое злом.

Здесь очень подолгу малейшие раны

гниют, не хотят затянуться, болят,

как будто сам воздух тюрьмы и охраны

содержит в себе разлагающий яд.

Жизнь – серьезная, конечно,

только все-таки игра,

так что фарт возможен к вечеру,

если не было с утра.

Мне роман тут попался сопливый —

как сирот разыскал их отец,

и, заплакав, уснул я, счастливый,

что всплакнуть удалось наконец.

Беды меня зря ожесточали,

злобы и в помине нет во мне,

разве только облачко печали

в мыслях о скисающем вине.

Сея разумное, доброе, вечное,

лучше уйти до пришествия осени,

чтобы не видеть, какими увечными

зерна твои вырастают колосьями.

Под этим камнем я лежу.

Вернее, то, что было мной,

а я теперешний – сижу

уже в совсем иной пивной.

Вчера, ты было так давно!

Часы стремглав гоняют стрелки.

Бывает время пить вино,

бывает время мыть тарелки.

Страшна тюремная свирепость,

а гнев безмерен и неистов,

а я лежу – и вот нелепость —

читаю прозу гуманистов.

Я днями молчу и ночами,

я нем, как вода и трава;

чем дольше и глубже молчанье,

тем выше и чище слова.

Курю я самокрутки из газеты,

боясь, что по незнанию страниц

я с дымом самодельной сигареты

вдыхаю гнусь и яд передовиц.