Андре Бретон - Антология черного юмора
Бланш: А не желал ли этим мой дядюшка... Можно обратиться к этой доброй женщине?
Реар: Вы желаете внести пожертвование?
Бланш: Разумеется... и от всего сердца.
Реар (подходя к Сборщице): Извольте — вот господин Бланш, он желал бы поучаствовать...
Сборщица: Бланш! ...где-то у меня уже был один Бланш... В каком же это списке? (Размышляет.) Где пять в квадрате... или в кубе... Да, наверное, в кубе...
Реар (Бланшу): Видите ли, все подношения самым тщательным образом распределяются по реестрам... Вот несколько тетрадей, все украшены изящной пятеркой, и если в первом реестре записаны взносы одинарные, то, поднимаясь по порядку, в последнем они уже стоят в шестой степени.
Бланш: Как и можно было предположить, каждая следующая тетрадка тоньше, чем предыдущая.
Сборщица (закончив перелистывать один из списков): А!.. Так и есть — в третьем!
Бланш (вытаскивая бумажник): Что ж, из уважения к предкам не станем изменять обычаю — вот вам мое подношение, и запишите меня туда же еще раз.
НОВЫЕ АФРИКАНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
[...] ...И тень, доползшая до «полдня» еле-елеКак верный знак того, что мы с утра не ели;И грязь — бороться с ней рецепт, увы, не нов:Подвернутый обшлаг потрепанных штанов;Газета у дыры в незапертой кабинке;Вдрызг стоптанный каблук, взыскующий починки;То, что щелчком ногтя раввин явил на свет;Лакей, роняющий салфетку на паркет;В туманном зеркале — цирюльник крепко датый;Та палка, что с утра мешает спать солдату;Подпиленную цепь о ляжку рвет атлет;Чеснок надкушенный и запертый в буфет;На рынке юные Джульетта и Ромео,Творящие обряд любви gratis pro Deo;Червяк, разрезанный мотыгой пополам;Дыханья липкий пар, приставший к зеркалам;Голодный служка, что несет облатки к мессе;Кинжал, из-под полы показанный повесе;Бумаги острый край, что режет пальцы в кровь;Бутон, взорвавшийся, как первая любовь;Настенный календарь, что к прошлому лоялен;Пюпитр, что крылья расправляет над роялем,Вращающийся стул и юный пианист;Надежный парус, одолевший бури свист;Понос как следствие гороховой похлебки;Паук, спешащий по своей висячей тропке;Курильщик дышит в ночь своим зловонным ртом;Кровоточит щенок обрубленным хвостом;Банкет окончен — и скучает стол банкетный;Засохший тюбик на палитре разноцветной;Провисший повод у наездника в руках;Стать танцовщицы на высоких каблуках;Вода, бурлящая в пробирке лаборанта;Судья, карающий воришку-дилетанта;Сталь ледяной струи над пьющим батраком;Сигара, ставшая обугленный бычком;Дитя, сменившее кроватку на диванчик;Под вздохом страсти облетевший одуванчик;Случайной спички обессиленная вспышка;В саду под яблоней — заветная кубышка;И солнца алый диск на синей глади вод...
(Пер. М. Фрейдкина)
ФРАНСИС ПИКАБИА
(1879-1953)
К сожалению, Пикабиа — художник и поэт — зачастую вынужден был отступить перед напором Пикабиа-спорщика: меж тем, полемистом он, стоит отметить, был куда менее одаренным. Чувство юмора, которым он обладал в наивысшей степени, всегда плохо уживалось в нем с запалом критика, агрессивного и не чуждого подчас личных нападок. Что ж, видимо, этого не избежать — такова оборотная сторона его творчества, которое меньше всего стремилось оторваться от повседневной жизни и могло существовать, лишь будучи «современным до конца», если воспользоваться известным девизом Рембо. Жажда скандала, руководившая всем, что делал Пикабиа (с 1910-го по 1925 год), превращала его в удобную мишень для нетерпеливых окриков или даже бешенства ревнителей хорошего вкуса и адептов общепринятой нормы. «Все, что угодно, только не Пикабиа» — таково было условие, поставленное перед авангардным искусством этих двадцати лет. Условие это, как правило, принималось, несмотря на возмутительный характер такого рода приемов — впрочем, только укреплявших позиции Пикабиа. Сегодня подобные проклятия уже не в ходу, поскольку, повторюсь, достигают они обыкновенно прямо противоположных результатов. Пикабиа, самозабвенный бунтарь против всех нынешних канонов, нравственных и эстетических, представляется нам величайшим поэтом всепоглощающего желания, неустанно возрождающегося и неутоленного. Любовь и смерть встают на этом пути подобно пограничным столбам, и меж ними лукавым змеем скользит его мысль, поразительно восприимчивая к мгновенно схватываемым образам нашего времени.
Пикабиа первым осознал, что любые сопоставления слов совершенно закономерны и их поэтическая ценность тем более велика, чем менее осмысленными и благозвучными кажутся они на первый взгляд. Весь героический период его живописи пронизан не столько даже стремлением восстать против тщетности ладно скроенных сюжетов и отточенных техник или желанием огорошить досужих болванов, сколько отчаянной, почти нероновской мечтой — самые изысканные праздники преподносить лишь себе одному :«"Королевский папоротник", — писал он мне когда-то, — это гигантская картина, три метра на два пятьдесят. Она состоит из двухсот шестидесяти одной черной горошины на алом земляничном фоне; в одном из углов — огромное позолоченное бильбоке. Что же до украшающих ее надписей, то пусть это будет для вас сюрпризом».
ЕСЛИ ВЗГЛЯНУТЬ ТРЕЗВО
После смерти нас следовало бы помещать в огромный деревянный шар самых причудливых расцветок. На кладбище, таким образом, нас можно будет просто катить по земле, и предназначенные для этого факельщики должны будут надевать тончайшие и совершенно прозрачные перчатки, чтобы напоминать тем, кто когда-то был любим, о нежности былых ласк.
Для тех, кто пожелает несколько разнообразить посмертную обстановку на радость близкому и дорогому существу, необходимо предусмотреть шары из горного хрусталя — так, чтобы через их незримые стенки можно было наблюдать застывшую навеки наготу любимого дедушки или брата-близнеца!
Вот он, шрам от людской мудрости, светило скачек с препятствиями; человечество нынче походит на ворон с остекленевшим взглядом, простирающих свои крылья над трупной падалью, а краснокожих следует произвести в начальники железнодорожных станций!
АНТРАКТ НА ПЯТЬ МИНУТ
У меня был друг, швейцарец по имени Жак Чудак, который жил в Перу, а это четыре тысячи метров над уровнем моря; уехав в те края несколько лет назад с исследовательской миссией, он не устоял перед очарованием одной необыкновенной индианки, которая совершенно свела его с ума, отказывая ему во взаимности. Он слабел на глазах и под конец не мог даже выходить из своей хижины. Сопровождавший его в путешествии врач-перуанец делал все возможное, чтобы исцелить моего друга от набиравшей силу шизофрении, но сам втайне считал ее неизлечимой.
И вот однажды ночью маленькое индейское племя, приютившее Жака Чудака, начала выкашивать эпидемия гриппа; были заражены все до одного, и через несколько дней из двухсот туземцев в живых осталось чуть больше двадцати; врач-перуанец, обезумевший от наплыва пациентов, вернулся в Лиму... Друг мой, также пораженный ужасным заболеванием, метался в жестокой горячке.
А здесь надобно сказать, что у этих индейцев всегда водилось множество собак, которым вскоре не оставалось ничего иного, как поедать своих бывших хозяев; они разрывали трупы на части, и так одна псина принесла в вигвам Чудака голову индианки, в которую тот был влюблен... Он сразу же узнал знакомые черты лица и, без сомнения, испытал от увиденного сильнейшее потрясение, поскольку мгновенно вылечился и от обуревавшего его безумия, и от изнурительной лихорадки; к нему вернулись былые силы, и он, выхватив голову женщины из собачьей пасти, словно развлекаясь, зашвырнул ее в дальний угол, после чего приказал животному принести его трофей; трижды возобновлялась эта игра, и трижды пес приносил голову, держа ее за нос, но на четвертый раз Жак Чудак бросил ее с такой силой, что она угодила в стену и разлетелась вдребезги, а наш игрок в шары смог, к своей немалой радости, убедиться, что мозг представляет лишь собой скопление морщинистых извилин, а не пару ягодиц, как ему вначале показалось!
ДИТЯ
Увяла осеньБудто бы печалясь о ребенкеВ котором мы не чаяли души.Как коршунЖадно треплющий добычуОн выпил нашу жизньИ вдруг растаялТочно бабочка в ночи.
ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР
