Эдвард Лир - Чистый nonsense (сборник)
Традиция перевода Лира насчитывает у нас уже более полустолетия. Глубина и обаяние лировских миниатюр таковы, что привлекают всё новых и новых интерпретаторов, позволяя каждому внести что-то своё в прочтение таких бесхитростных, на поверхностный взгляд, стишков (с балладами, правда, дело сложнее).
Количество, однако, не всегда гарантирует качество, и многочисленные (не такие уж, впрочем) попытки приведения Лира к русскоязычному читателю на поверку чаще всего оказываются не переводами в истинном смысле слова, а в лучшем случае – вольными пересказами, своевольными переложениями, а то и вовсе – фривольными подражаниями Лиру, виршами собственного сочинения, по непонятной (или, напротив, очень даже понятной!) причине приписываемыми гению нонсенса.
Ещё бы полбеды, что никто не заботится сохранять оригинальные географические названия, авторские топонимы (хотя тогда с неизбежностью возникают Шербур вместо Португалии и Дубно вместо Апулии, но это никого не смущает, ведь не пушкинское же «На холмах Грузии…» бестрепетно перевели как «На холмах Греции…» или «На холмах Швеции…», к примеру; боюсь, правда, что и подобные попытки имеются), но уже прямо беда, когда волюнтаристски меняют национальность, место жительства, возраст персонажей, производя над ними подчас даже операции по смене пола(!), содержание кромсают и перекраивают на свой вкус, оставляя лишь самую общую сюжетную канву, буквально рожки да ножки от авторского замысла, при этом щедро делясь с ним, автором, собственным житейским опытом и избыточным чувством юмора и всячески стремясь сделать бессмыслицы более смешными и – что уж совсем смешно и бессмысленно – логичными!
С подобными проблемами перманентно сталкиваются, например, и музыканты-исполнители. Великий дирижёр Ю. Темирканов любит говорить: «Не интерпретировать надо, а исполнять. Партитуру. Записанные в ней ноты. По порядку, все до единой. Ничего не пропуская, не опуская, не переставляя. Исполнять партитуру, записанные в ней собственноручно автором ноты. То есть его же, автора, творца, волю и замысел исполнять. И не тщиться улучшать и модернизировать таких гениев, как Моцарт или Бетховен. Безнадёжно! А поскольку кругом сплошь одни новаторы и интерпретаторы, то истинным модернистом и даже революционером на этом фоне выглядит – и является! – как раз почти исчезнувший ныне традиционалистский, высокопрофессиональный музыкант, добросовестно и самозабвенно играющий Чайковского и Малера (такой вот парадокс), а не собственные фантазии и вариации на их темы, и ставящий интересы и доброе имя исполняемых гениев хотя бы не ниже своих интересов и самых благородных устремлений». Золотые слова. Браво, Маэстро!
Толкователи же и «улучшатели» классического поэтического нонсенса неизменно кивают на великую тень С. Маршака, кстати, открывшего Лира для отечественного читателя в середине минувшего столетия: мол, вольно же ему было и названия авторские менять, и целые строфы при переводе опускать-купировать, и сюжеты перекраивать (а мастер работал только с крупной формой, по невыясненной причине лимериков избегая), и фирменные пионерско-октябрятские мотивы непринуждённо вводить («По-испански не пишет он, дети, // И не любит он пить рыбий жир…», тогда как автор ни к какой возрастной группе в особенности не обращался и терпеть не мог… имбирного пива, а об отношении к рыбьему жиру попросту умалчивал). И забывают (либо не понимают) как минимум три важнейших обстоятельства. Что Маршак был титаном перевода, одним из столпов советской переводческой школы. Что был он первопроходцем, коим действительно многое позволено. И что переводят они даже если и бред (а ведь нонсенс, абсурд – это по-нашему и впрямь бессмыслица, чепуха, вздор, чушь, бред, – один маститый переводчик «серьёзной» поэзии, так сказать, поэзии «сенса», дал нонсенсу наиболее колоритную дефиницию, повторять которую как-то неловко), то ведь бред не чей-нибудь, а – великого Эдварда Лира, гения чистого абсурда.
Другая крайность в деле перевода – ремесленническое копирование оригинального текста, нередко ценою варварского разрушения самой строгой и стройной формы лимерика (грубое удлинение коротких средних строк, когда визуально, графически пятистишие из фигурки изящной девушки с выраженной талией превращается в оплывшую матрону; замена непокорного лировского анапеста до боли родным пушкинским ямбом, чуть ли не маяковской лесенкой, а то и прозой и т. д.) при нетвёрдом владении техникой стихосложения, а подчас и родным русским языком.
Проиллюстрировать сказанное можно на знаменитом пятистишии, в коем единственный раз у автора прямо упоминается имя нашей страны России.
There was a Young Lady of Russia,Who screamed so that no one could hush her;Her screams were extreme,No one heard such a scream,As was screamed by that lady of Russia.
Его переводили (чаще, естественно, перепирали, как говаривал в подобных случаях незабвенный И. Тургенев) десятки раз, так что выбор тут богатый. Любопытно, что первый перевод (который сам он называл «перефразировкой по-русски») выполнил ещё В. Набоков для прекрасной автобиографической книги «Другие берега», вышедшей в нью-йоркском издательстве имени Чехова в 1954 году. Это вообще первый установленный русский перевод Лира, имеющий, таким образом, более полустолетия от роду. У Набокова с Лиром и лимериком связан памятный эпизод детства, прелестно описанный в «Других берегах». Писатель вспоминает своего английского учителя, «светлоглазого шотландца с прямыми желтыми волосами и с лицом цвета сырой ветчины… Перед самым его уходом я выпрашивал у него любимую пытку. Держа в своем похожем на окорок кулаке мою небольшую руку, он говорил лимерик (нечто вроде пятистрочной частушки весьма строгой формы) о lady from Russia, которая кричала, ‘screamed’, когда ее сдавливали, crushed her, и прелесть была в том, что при повторении слова screamed Бэрнес все крепче и крепче сжимал мне руку, так что я никогда не выдерживал лимерика до конца. Вот перефразировка по-русски:
Есть странная дама из Кракова:орет от пожатия всякого,орет наперед и все время орет —но орет не всегда одинаково».
Несколько замечаний о «перефразировке».
Немудрено, что «глупая частушка» навечно врезалась в память ребенка – «любимая пытка» как-никак, но даже самая блестящая память может невзначай подвести: глагол scream в лимерике действительно повторяется несколько раз, играя важную смысловую роль, а вот глагол crush в нём начисто отсутствует! Он, конечно, просится в строку, делая сюжет более осмысленным, и, несомненно, был бы в тексте, будь это настоящая частушка, а не «нечто вроде». И в этом вся разница: частушка осмысленна, подчас сатирична, лимерик же – по определению – беззлобен и бессмыслен, ибо осмысленный нонсенс – это, простите за каламбур, полный нонсенс, потому как уже и не нонсенс вовсе! И у персонажей лимериков всё так: они если и орут, то не от боли («сдавливания»), если плачут, то не с горя, коли поют или пляшут, то, уж будьте покойны, не с радости какой, а пёс знает с чего, чаще всего – ни с того и ни с сего. Вот уж поистине, есть не только смех, но и плач, крик, пляс – и всё без причины. В лимериках, во всяком случае.
Приведённый колоритный эпизод свидетельствует о том, что лировские «бессмыслицы» бытовали в России уже сто лет назад, на заре прошлого века, – в оригинальном, английском, виде, хотя сам Набоков, вероятно, автора лимерика не идентифицировал – ни тогда, в детстве, ни десятилетия спустя, когда писал свои воспоминания и делал знаменитую «перефразировку».
А после Набокова было вот что…
«Жила девица юная в России…»
«Дико воет девица из Скопле…»
«Громогласна девица из Сити…»
«Безутешная мисс из Манилы…»
«У старушки одной на Руси…»
И даже…
«Жил мальчик вблизи Фермопил…»
И т. д. и т. п.
Приведены, разумеется, лишь первые, «титульные», строки лимериков, но уже и они вполне позволяют представить и оценить всё буйство фантазии и оригинальность мышления интерпретаторов Э. Лира.
Автор данной книги предпринял в своё время, в начале 90-х годов минувшего века, отчаянную попытку опровергнуть постулат парадоксального остроумца Шоу (доказав, что и среди признанных красавиц нет-нет да и объявится верная жена) и, совместив несовместное – лёд и пламень, импровизаторов-абстракционистов и ремесленников-буквоедов, скрестив, фигурально выражаясь, Моцарта с Сальери, Маршака с Лозинским (дабы возник этакий Маршазинский или Лозиншак!), предъявить наконец русскоязычному читателю чистого, неприкрашенного, неразбавленного Лира. Подобный творческий порыв Н. Горбаневская характеризует такими словами: «… Архипцев переводит Эдварда Лира, как благочестивый толковник – Писание: передает и смысл, и звук. Точен – часто до мельчайших деталей. Звучен – до самой лихой эквилибристики…»
