Страсти лебединого болота - Пиня Копман

а глаза его маняще

ярче южных звезд горели.

Знал слова и выраженья,

что любая б уступила.

Нет для женщины спасенья

от такого сексапила.

На луну собаки лают,

пахнет прелью земляничной.

Часто ночь бывает в мае

сладкозвучно-романтична.

И по этой-то причине

лунный свет людей тревожит.

Тянет женщину к мужчине,

и мужчину тянет тоже.

Тянет Фурманова к Анке,

Дон-Жуана к Анне Донне,

мавра тянет к мавританке,

и попутно — к Дездемоне.

Совершенства в мире мало,

и на солнце тоже пятна.

Вот и Смерть не устояла

что в такую ночь понятно.

Смерть смотрела, словно дура

Некрофил глядел дебилом…

В этот миг стрелой Амура

Их сердца Любовь пробила.

И, не тратя ни мгновенья

на «Спасибо!» или «Здрасьте!»

Смерть, без всякого стесненья

предалась любовной страсти.

Факты отрицать нелепо:

раз уж было, значит — было.

Там, в уютном тихом склепе

Смерть любила некрофила.

В склепе было очень мило,

и вдвоем совсем не тесно.

Им вовсю луна светила,

соловьи им пели песни.

И, от страсти их друг к другу,

как от тока, в самом деле,

Светлячки по всей округе

на фиг вдруг перегорели.

Вторя их лобзаний звуку,

в добрых снах, как в пасторали,

дети нежно Бяке-Буке

грудь мохнатую сосали.

Так что верьте, иль не верьте,

но рассказ мой — без обмана.

И любовь — сильнее смерти!

Слово в том эротомана!

Через год бродил устало

некрофил по той сторонке.

Видит вдруг: скелетик малый

и бензопила в ручонках.

Тут луну закрыли тучки,

гром ударил, дождь закапал,

а скелетик тянет ручки

и пищит с восторгом «Папа!»

В этот миг у некрофила

в сердце будто вбили шило.

Совесть в нем заговорила

и инфарктом оглушила.

Не спасли уже таблетки

Пять бригад реанимаций…

Вот чего бывает, детки,

если не предохраняться!

Ужасная история

накануне Рождества

Черной ночью гроза бушевала впотьмах.

Гром рычал и сверкали разряды зарниц.

Люди в страхе дрожали в убогих домах,

на коленях стояли и падали ниц.

В детской спаленке маленький мальчик лежал.

И как все он боялся до спазмов нутра,

и зарылся в подушку, и тоже дрожал,

и молился, чтоб смог он дожить до утра.

Вдруг настало затишье, и шепот в тиши

зазвучал. Леденящими были слова:

— Мальчик, мальчик, я встала уже. Поспеши.

Ты обязан сказать, где моя голова.

И забилось сердечко в груди у него,

холодела, в предчувствии страшном, душа:

что хотело то шепчущее существо

от него, от него, от него, малыша.

В черных тучах сверкнула зарница, бела.

Громыхнуло. И шепот как зуд изнутри:

Мальчик, мальчик, вот в город уже я вошла.

Говори, где моя голова, говори!

Мальчик молча лежал, как убит наповал,

лишь глазами в испуге на окна косил.

Если б мог, он бы встал, маму с папой позвал,

только встать у него уже не было сил.

Вновь зарница, и грохнул раскатисто гром,

снова шепот загробный раздался в ночи:

— Мальчик, мальчик, уже захожу я в твой дом.

Где ж моя голова? Говори, не молчи!

Желтоватым свеченьем сквозь стену прошло

нечто жуткое, будто гниющая слизь

и шагнуло по комнате так тяжело

что, казалось, все страхи в единый сошлись.

И под тяжестью чьей-то скрипели полы

и сосульки повисли над каждой стеной

И заполнили страшные тени углы.

Снова в комнате шепот поплыл ледяной:

— Мальчик, мальчик, не ты ли лишь из озорства

склеп мой вскрыл и похитил богатство моё?

Говори же скорей, где моя голова!

Так тоскливо в могиле мне быть без неё.

Тут малыш, на кроватке привстав заблажил:

— Погляди, мертвечина, как слаб я и мал.

Не зорил я ни склепов ничьих, ни могил

и голов никаких я из склепа не брал.

Стен от инея мигом очистилась гладь.

Шепот тише звучал, улетая во тьму:

— Ну не брал и не брал. И чего так орать?

Обозналась. Бывает. Другого дожму.

И затихла, умаявшись, в далях гроза

И блаженно окутала мир тишина.

Мальчик взял узелок*. Развязал и сказал:

— Дура! Мне голова, может, больше нужна!

* узелок — сумка в виде свёрнутой материи, подвешиваемой на палке

Пародии

Вересковые смеси

На балладу Маршака «Вересковый мед»

Очень страшно. Нервных прошу вкурить и не читать.

Балдежные растворы

придуманы давно

Варили мухоморы,

и пиво, и вино.

А пикты в своих пещерах,

в Шотландии глуши,

курили сушеный вереск,

балдея от души.

Толкли они смеси в ступке,

чтоб был позабористей бред.

Чего они сыпали в трубки

главнейший был их секрет.

Может, и мухоморов,

или другой фигни.

Поэтому очень скоро

вымерли все они.

Бывало, севши кучно,

курили всей семьей

Ведь вечерами скучно

в пещерах под землей.

По слухам, вставляет вереск,

смешанный с чем-то умно́,

в сто раз круче, чем херес

и ледяное вино.

Пришел король Шотландский,

безжалостный к врагам.

Узнал про этот способ

понравится богам.

Рычит шотландец зверем:

"Опять в краю моем

цветет медвяный вереск

а мы винище пьем."

Но вот, согласно эдикту,

ведут к королю старичка,

на вид совершенно пикта:

обкуренного торчка.

Король сказал: «Открой-ка

секрет ваш. Озолочу.

Мне надоела попойка.

Я покурить хочу»

Ответил пикт: «Как два пальца!

Хули той тайны, бля.

Нужны человечьи яйца.

И лучше всего — короля.

А лучше бы яйца пикта,

Шотландца хуже уже

Но это вроде реликта.

Мы, бля, вымерли же.

А чтобы сильней вставляло

не жмоться, себя веселя.

Яйца двух сотен вассалов

заменят одно — короля.

И не жалей приближенных,

коль надоело вино.

Я и свои бы отдал,

но я их скурил давно.»

И вот, под гудение горнов,

стоны слышны и плач.

У четырех сотен придворных

яйца отрезал палач.

От боли зелено-сини

дети Шотландской земли

старому пикту в корзине

яйца свои принесли.

Как раз во дворце королевском

замер последний крик.

И эхом ему ответил,

балдея, торчок-старик:

Выглядит вроде жутко,

но ты посмеяться изволь:

Ведь правда, прикольная шутка

вышла, братец король?

Кури ты что хочешь, зая!

Я, видишь ли, просто псих.