Феликс Кривин - Жизнь с препятствиями
Голубь и солдат Канарей
Был большой футбол, и болельщиков набралось столько, что негде было упасть мячу.[1] Птицы по-своему играли в футбол: роль мяча у них выполняла какая-нибудь птица. Пернатые буквально дрались за мяч, то есть за то, чтобы побыть мячом хоть немножко, потому что тогда они получали возможность влететь в ворота. Влететь что может быть желанней для птицы!
На центральной трибуне восседали опытные болельщики: Дятел, Зяблик и Сорокопут. Это были птицы совершенно неспортивного вида, но они знали о спорте все, что можно о нем знать. Офсайд, говорили они. Корнер. Штрафной удар.
Здесь же был профессор Дубонос, отличавшийся умением не говорить ничего лишнего. Как только ему предстояло сказать что-то лишнее, Дубонос умолкал, и за него говорили другие. «М-да…» замечал в таком случае Дубонос, скрывая за этим одобрение, осуждение либо насмешку.
На отдельной трибуне восседал Грач, главный медик его величества. Он поглядывал по сторонам, узнавая своих пациентов: «Печень!», «Желудок!», «Дыхательные пути» — и постепенно заражаясь общей болезнью,
Сейчас мячом был Голубь, тот, который разносил почту. Почту он все еще не доставил, и утренняя почта могла легко превратиться в вечернюю. Но Голубю было не до писем. Он поминутно влетал в ворота, и вратарь Кряхтун не успевал вынимать его из сетки.
— Какой полет! — квалифицированно восхищался Зяблик. — Дятел, вы видели этот полет? Сорокопут, вы видели?
— Н-ничего особенного, — квалифицированно возражал Дятел. — В-во-первых, м-мимо в-ворот, этого вы не станете отрицать. А в-во-вторых, б-было крыло, это тоже вполне очевидно.
Дятел был заика, но любил послушать себя.
— Крыло? Я не видел крыла. Сорокопут, вы видели?
— Не совсем… Так, краем глаза…
М-да… — сказал Дубонос, уходя с головой в газету, в которой его интересовала заметка о том, что слабым местом нашей команды до сих пор остается неумение бить по мячу.
Голубь хорошо справлялся с обязанностями мяча, но удача, как видно, вскружила ему голову. Не рассчитав, он пролетел мимо ворот и вылетел за пределы стадиона.
Аут, сказал Зяблик. Аут, сказал Дятел. Скорей всего и то и другое, сказал Сорокопут. А на отдельной трибуне медик Грач, не владея спортивной терминологией, кричал на своем языке:
— Ах, холера тебя возьми! Язва тебе в желудок!
Все смотрели туда, куда вылетел Голубь, но он не возвращался.
— Он заставляет себя ждать. То есть, он заставляет ждать нас, а о себе и говорить нечего, — сформулировал Сорокопут общее настроение.
Впрочем, о Голубе скоро забыли, и игра продолжалась с другим мячом, но с тем же подъемом и воодушевлением. Один солдат Канарей не мог попасть в общий тон. Он ждал возвращения Голубя.
Сколько помнит себя солдат Канарей, всегда рядом с ним кто-то исчезал. Сначала исчез его отец, и мать записала его на свою фамилию. Потом и мать исчезла: за ней приехал Ворон и увез ее неизвестно куда. С тех пор Канарей воспитывался на улице. Его воспитал дворник Орел, который никуда не исчезал, потому что у него было много работы. Так бы они и жили вместе, но тут вдруг исчез Канарей: его взяли в солдаты.
А вчера он приехал в отпуск, и Орел его не узнал, до того Канарей возмужал на солдатской службе. Ушел совсем птенцом, а теперь — поглядите на него: крылья по швам и докладывает по всей форме:
— Солдат Канарей прибыл в ваше распоряжение!
Тут Орел его обнял и, конечно, принял в свое распоряжение: повел в дворницкую, накормил и положил спать на самое удобное место…
Игра давным-давно кончилась, болельщики разошлись, а Канарей все сидел и ждал возвращения Голубя. Он обвел глазами стадион и увидел лежащую посреди поля почтовую сумку. Ее он и доставил Орлу — как ответственному лицу, отвечающему за порядок на улице.
Писем в сумке Голубя было немного — всего три, причем содержание двух было дворнику ясно без чтения. Страховой агент Зяблик писал свое обычное утреннее послание Пеночке-Пересмешке. Зяблик был из робкого десятка и не решался говорить прямо в глаза. Но на бумаге у него все получалось довольно складно, поскольку, избегая высказывать собственные мысли, Зяблик широко пользовался художественной литературой.
Второе письмо адресовалось редактору газеты «Друг пешехода» Говорунчику-Завирушке, который одновременно являлся его автором. Газета не может существовать без читательских писем, и за их отсутствием редактору приходилось брать функции читателя на себя. Тем более, что именно он и был самым внимательным читателем газеты.
Загадку представляло третье письмо, адресованное Марабу, начальнику тайной полиции. Отправителем был указан Сорокопут.
— Что-то здесь не так, — с сомнением покачал головой Орел. — Наш адвокат только на язык скор, но такого за ним пока еще не водилось.
— Завтра я разнесу эту почту, — предложил солдат Канарей. — Меня в армии часто посылали с пакетами. И про Голубя узнаю, где он сейчас.
Пустельга
После стольких впечатлении Канарей никак не мог уснуть. Осторожно, чтобы не разбудить Орла, он вышел из дворницкой и побрел по улице.
Город спал. Спали птицы в своих гнездышках, и каждая видела сон, который, кроме нее, никто не видел.
Солдат свернул за угол и наткнулся на двух птиц, которые боролись посреди улицы.
— Отставить! — скомандовал Канарей. — Разойдись!
Птицы тотчас разошлись, причем одна пустилась бежать, хотя такой команды дано не было. Другая птица громко всхлипывала и на вопросы Канарея не отвечала. Но наконец сказала:
— Ну, хорошо, допустим, я Пустельга. Значит, каждый может приставать, да?
Канарей считал, что нет. Он думает, что приставать никто не имеет права.
— Ах, вы так думаете? — Пустельга вскинула голову и смерила его презрительным взглядом. — В таком случае, что вы здесь стоите? Что вам от меня надо?
— Мне ничего не надо. Я просто хотел помочь.
— Знаю я вашу помощь… — И Пустельга заплакала.
Можно было сказать ей «Смирно!» или «Налево кругом!», но это вряд ли бы ее успокоило. И Канарей заговорил, с трудом подбирая другие слова:
— Не плачьте, я сейчас уйду. Вот я уже ухожу, смотрите.
Но уходил он медленно, словно ждал, что она его остановит. И она его остановила:
— Постойте, я сама не знаю, что говорю. Мне совсем не хочется, чтоб вы уходили. Давайте сядем вот здесь.
Они сели.
— А я уже думал, что вы мне — шагом марш, — сказал Канарей. — Вообще-то мне к этому не привыкать, у нас в пехоте это часто приходится. Здесь все иначе, не так, как у нас. Вот Голубь полетел выше ворот, а теперь неизвестно, что с ним будет. — Канарей замолчал, не зная, что говорить дальше. — Если б вы видели, как он там летал. Даже у меня зачесались крылья, хотя мое, как говорится, дело пехотное.
— Ах, что вы, летать! Это же убиться можно! — И Пустельга обхватила Канарея, словно для того, чтоб удержать его на земле.
Разговор становился все более интересным. Канарею и Пустельге было о чем поговорить, они говорили так, словно не виделись всю жизнь, что было тоже правдой, если учесть что только сегодня они познакомились. Канарей спрашивал — Пустельга отвечала, Пустельга спрашивала — отвечал Канарей. «Да?» — «Да». «Нет?» — «Нет». Словно они заранее договорились.
Бывает же так, что два совершенно случайных гостя почувствуют себя в чужой квартире, как дома. Вот так почувствовали себя Пустельга и солдат Канарей на крылечке чужого гнездышка.
Звезды гасли в небе — одна за другой.
— Скоро утро, — сказала Пустельга. — У меня никогда не было такой ночи.
— И у меня не было. Все стоишь на посту один, слова сказать не с кем. Вдвоем оно как-то веселее.
— Веселее, — вздохнула Пустельга. И спросила: — Мы еще встретимся?
— Так точно, встретимся, — подтвердил солдат Канарей. — Только хорошо бы не здесь, а где-нибудь там… — И он склюнул с неба последнюю звезду, которая еще не успела погаснуть.
Привратник Дятел
У дворцовых ворот стоит Дятел, младший привратник его величества Индюка. Работа у него несложная: подойдет какая-нибудь важная птица, так чтоб ей самой не стучать, Дятел — стук-стук в ворота. Только и на этой работе надо ухо востро держать: до Дятла уже не один достукался.
Что и говорить, должность у Дятла маленькая, но у него большая семья, приходится дорожить своим местом. Каждое утро он встает чуть свет и очертя голову летит на работу, чем вызывает немалое беспокойство у своей супруги Дятлихи. Правда, летит он в переносном смысле, но если станут докапываться, пойди докажи, в каком ты смысле летел. Дятел это понимает, он не рвется в небо, он доволен своим местом на земле, хотя это и не очень видное место.
— И к-курьеры делают к-карьеры, — любит говорить он, имея в виду Воробья, который прошел головокружительный путь от простого курьера до главного рассыльного.
