Игорь Губерман - О выпивке, о Боге, о любви
И переведен был находчивый солдат в артиллерийский полк. Для нашей темы интересно, что в полку этом уже служил некий легендарный в армии лентяй Шмулик. Был он какой-то гениальный математик, и благодаря его расчётам этот полк выигрывал на всех армейских соревнованиях по стрельбе. Он сначала тоже был простым солдатом, но однажды выпало ему ночное дежурство по охране базы. Проверяющий офицер, не найдя солдата Шмулика на посту при въезде, обнаружил его в центре базы, где он под фонарём читал какую-то книжку. Автомат валялся в стороне, офицер его беспрепятственно поднял, направил на часового и спросил, что он читает. Часовой, не поднимая головы, ответил:
– Всё равно ты, остолоп, не поймёшь, это по математике.
– А почему именно здесь? – спросил офицер. Часовой Шмулик, не отрывая глаз от книги, надменно буркнул:
– Потому что здесь светлее.
После отбытия наказания он был переведён в артиллерию, где показывал чудеса стрелковой наводки, ибо то, что ему было интересно, делал этот лентяй отменно и безукоризненно.
В некие смутные уже века цивилизации, когда работа означала выживание, неосмотрительно сболтнул какой-то латиноязычный учитель жизни ставшее крылатым выражение: «Праздность – мать всех пороков». Нам сегодня очевидно, что не просто это не совсем так, но, более того, это совсем не так, а вовсе наоборот. Как может быть лентяй завистлив, если ему надо лишь одно – чтобы его оставили в покое? А прелюбодей-лентяй – как вы себе это представляете? Ленивый человек никак не может впасть в испепеляющий греховный гнев – это требует слишком больших затрат энергии и сил. А как бездельник может быть одновременно алчным стяжателем? Но если ко всем смертным грехам и вытекающим из них порокам равнодушен лодырь, то выходит всё наоборот, и праздность – мать всех добродетелей, поскольку, как учат нас отцы любой церкви, добродетель – это отсутствие греховных даже помыслов и побуждений.
Вступив на узкую и скользкую тропу теологических изысканий, нельзя не вспомнить, что Господь однажды в гневе на Адама и Еву обрёк всё человечество на труд. Потом Господь забыл об этой жуткой каре, амнистию не объявил – проклятие трудом так и висит над нами. Но в таком случае бездельники и лодыри – весьма отважные и решительные личности, поскольку их отлынивание от труда – прямой и дерзкий вызов Богу, отказ от подчинения жестокой Божьей воле, наплевательство на затянувшееся Божье наказание.
Присмотритесь со вниманием: лентяи – это, в сущности, чрезвычайно благородные люди, ибо они сознательно идут на сужение всех своих жизненных потребностей и отважно пребывают на обочине жизни, спокойно и неосудительно следя за тем, как жизнь потребительского общества кипит всеобщим вожделением, как вокруг них и рядом все бурлят и устремляются, не ослабляя ни на миг железной хватки.
А немыслимая смелость быть наедине с самим собой? Лентяй не растворяется в коллективе, ибо коллектив един в могучем трудовом порыве, а бездельник, лодырь, уклонист никак не может быть со всеми, он себя осознанно лишает благостного чувства слиянности, сплочённости и причастности к толпе славных современников. Он одинок, и удочка – его подруга.
А если всё-таки лентяй однажды вынужден бывает потрудиться, то никто лучше его не сделает необходимую работу. Ибо, делая что-нибудь, лентяй буквально обливается потом – и не столько от усердия, но более от ужаса, что надо будет переделывать эту работу, и поэтому он безупречен в исполнении.
А как несправедлива и облыжна русская народная пословица – «Трутни горазды на плутни»! Никогда лентяй не даст себе труда подсиживать кого-нибудь и затевать интриги. Если же он хитроумен и сметлив, то все усилия его ума направлены лишь на одно – отлынить, увильнуть и закосить. А это разве плутни? Это как раз то направление, коего во все века старательно держалось человечество: избегнуть тяжкого труда, переложить его на механизм или послушное могучее животное.
Забавно, что великая утопия – коммунистическое будущее человечества – потому, быть может, и владела с такой силой душами и умами миллионов трудящихся, что в мифе этом содержалось обещание для всех лентяев: «От каждого – по способности, каждому – по потребности». И таким образом, каждый лодырь, который просто неспособен к регулярному труду, оказывался равен всем при дележе. Довольно низкие это сулило перспективы человечеству, и подлинно высокие духом лентяи это поняли раньше многих трудящихся, в силу чего отлынивали от построения коммунизма с выдумкой и страстью.
И тут пора мне перейти к одному синониму лени, который до поры я вполне сознательно замалчивал. Я говорю о тунеядстве. Советская империя и в этом была страной уникальной: здесь за тунеядство присуждали лагерный срок. Пусть небольшой – всего два года, только эти годы рабства в лагерях принудительного труда на всю оставшуюся жизнь прививали человеку стойкое и злобное отвращение к труду. И это сплошь и рядом были вовсе не опустившиеся алкоголики – довольно часто это были люди, просто потерявшие иллюзии, прозревшие намного раньше остальных. В народе, что печально, к этому унижению божественного человеческого права распоряжаться собой скорее относились с одобрением, чем с осуждением. Тут сказывалась подсознательная зависть покорных и трудящихся к тому, кто «эва, что себе позволяет, в то время как другие…». А как в империи отлынивали от работы, числясь на ней, отменно помнят миллионы энтузиастов.
Ибо все люди ленивы – но настолько, насколько могут и смеют себе это позволить. И сегодня на обочинах дороги, по которой, яростно хрипя, несётся всяческий прогресс, живёт несметное количество людей, из общего одушевления ушедших. Многие из них вызывают моё искреннее уважение.
А лично я – уже неисправим, о чём нисколько не жалею. И главу-то эту я писал бы лёжа, но компьютер требует сидения. Это моя единственная уступка. И пусть кинет в меня камень осуждения каждый, кому не лень. Однако же уверен я – никто не кинет. Ибо, как наверняка сказал бы (дай он себе труд подумать) видный классик марксизма-ленинизма Фридрих Энгельс: «Лень – это способ существования белковых тел».
Иного я не мыслю разговора
(Этюды любострастия)
Школу я заканчивал в пятьдесят третьем году, последнем году раздельного обучения. Это была вполне обычная для того времени школа. На ней даже было написано «Средняя школа» – средняя, а не что-нибудь особенное. И я много лет ходил в эту школу, готовясь для самообразования. Но уже повеяло в воздухе какими-то смутными переменами, и поэтому наша мужская школа принялась дружить с женской из нашего же района. Выразилось это в еженедельном устройстве общих комсомольских собраний наших двух десятых классов. Тут я мог бы сильно преуспеть, ибо довольно часто программа этих уродливых и неловких сборищ состояла из двух пунктов: первый – обсуждение дисциплины Губермана, и второй – танцы. До начала каждого такого собрания я успевал добежать до дома и повязать на свою заношенную рубашку отцовский галстук – дивно он, должно быть, смотрелся под лыжным костюмом из какой-то забытой миром толстой фланели – ничего иного у меня не было. Мог бы (мне даже завидовали), но не преуспел, так как болтать напропалую и участвовать во всех затеях было мне естественно и просто, но, завидев рядом существо с косичками (а причёски им ещё тогда не дозволялись), я немел и тушевался напрочь. Кроме того, нас как-то распределили по парам, которые якобы соревновались в учёбе – очевидно, подразумевалось, что мы будем прогуливаться, обмениваясь мыслями о занятиях по различным предметам. Нескольким нашим однокашникам сильно повезло, о чём они и принялись вскоре тихо повествовать друг другу в сортире, где тайком курили и где сам собой возник мужской клуб. А мне досталось тихое и такое же прыщавое, как я в ту пору, существо безо всяких привлекательных примет своего пола. Я ему был столь же чужд и странен, как оно мне, и обоюдная неловкость от взаимного отталкивания-притяжения могла бы нас даже сблизить, но не случилось. Вот таким уродом я и вырос. Если к этому ещё добавить, что в крохотной уборной нашей коммунальной квартиры (потолки высокие, тусклая лампочка под самым потолком) я к той поре уже прочитал несколько томиков запрещённого мне мамой Мопассана (а не запретила бы – не стал бы), то легко себе представить, что за сны мне снились и какие обуревали меня помыслы и фантазии. Нет, я не уподоблю эту ситуацию монашескому искусу, ибо у монахов были вера и молитва (хочется думать), а у меня – лишь безнадёжное вожделение. Мерзкие и тяжкие сохранились у меня воспоминания об этом времени, и прекрасная (по общему заблуждению) пора возмужания крепко у меня подпорчена и даже изгажена той ненормальностью, что выдумало время. Как выразился один лектор той поры: «Вы ведь, ребята, об одном мечтаете – как завести комсомолку в тёмный парк и поступить с ней легкомысленно».
