Леонид Каганов - Оды на злобу дня. Часть 1
И Генка замолчал. Он шел за мамой к районной поликлиники крыльцу, но было у него лицо упрямо, и злоба пробегала по лицу. И с яростью, нехарактерной детям, он все шептал: «Клянусь, я отомщу! Я вырасту! И людям всем на свете я все на свете тоже запрещу! Я запрещу, что надо и не надо! Я покараю весь жестокий мир! Я отомщу за каждую досаду! За каждый мне не купленный пломбир! Я вырасту! Я буду главный самый! Я вам припомню! Я вам не прощу! Я запрещу все то, что любит мама! И все, что любит папа, запрещу! Я запрещу газеты, пароходы! И цирк! И диафильмы! И кино!
Латвийские диковинные шпроты! Грузинское, молдавское вино! Я запрещу футбол и карусели! Поездки к морю взрослых и детей! Скакалки, прятки, салочки, качели!
И всех на свете птиц! И всех свиней! Я запрещу из Минска простоквашу! И молоко, и пиво по стране! И кашу — слышишь, мама? — эту кашу, которую ты утром варишь мне! Скажу „нельзя“ — и словно встанет стенка! Скажу „нельзя“ — и задрожит страна! Я вырасту! — шептал сквозь зубы Генка — И месть моя окажется страшна!
4. Ода прощания с лампой накаливания
Пересмотрев дела и беды неохватные, совет министров обнаружил вдруг нужду искоренить в стране все лампочки стоваттные уже в две тысячи каком-то там году. Теперь закон пройдет положенные чтения, подписан будет президентскою рукой. Министры вынесли нелегкое решение — оно давалось им и с болью и тоской. Горела вывеска: «Не беспокоить — занято!», из-под дверей катился ропот — тих и слаб. В дрожащем свете канделябров департамента совет министров обсуждал проблему ламп. Они сопели, языками горько цокали: не так уж просто людям плюнуть и забыть такую милую родную колбу с цоколем, что в раннем детстве так и просится разбить. Легко сказать: пойди все лампы замени-ка ты. Да, может, ну их? Может, в следующий раз?
Но бродит призрак экономии и выгоды — и по Европе, и теперь уже у нас. Не то чтоб станем мы без лампочек богатыми, но неприятно же терять свое бабло. А эти лампочки привыкли жить откатами и слишком много забирают на тепло, а это — дерзость. Это повод к революции, пора забрать свою маржу из цепких лап. И в новом свете — в свете мер борьбы с коррупцией — нам неприемлемо накаливанье ламп. Об этих лампах мы досье собрали в папочке, в эпоху кризиса они нам строят кознь. Вы ситуацию накаливали, лампочки! И разжигали электрическую рознь! Но мы, учитывая ценный вклад в историю, вас не посадим, не пошлем копать руду. Вам лишь приказано очистить территорию. И лишь в две тысячи каком-то там году. Давно осталась за спиной эпоха трудная, прошли года, и время движется вперед. И нам заменит вас отныне трубка ртутная и дорогой еще пока светодиод.
Прощай, родимая вольфрамовая лампочка! Твоя эпоха пролетела словно сон! Прощай, Жобар, Лодыгин, Гебель, Сван и Яблочков! Прощайте, Кулидж, Деларю и Эдисон! Прощайте, старые обугленные цоколи! Пусть будет светлой эта память и печаль, как в детских тубзиках мы вас об кафель цокали и как швыряли из окошек на асфальт. Мы вас стреляли из рогаток в школьном здании, мы вас меняли, погоревших, при свечах. Мы вас засовывали в рот на спор в компании и не могли обратно вынуть без врача. Нам не забыть уже тепла родного вашего, простых и матовых, со штампом ОТК. И запах детства — запах мух, сгоревших заживо, — навечно в памяти, на долгие века. Вы в кабинете Ильича горели бешено, вы освещали ДнепроГЭС, Кузбасс и БАМ, вас, разноцветные, в Кремле на елку вешали, и вы, родные, столько лет светили нам.
У всех людей свои пути, все судьбы разные. Но тот не знает жизнь и зря родился в мир, кто не ходил под душ с фонариком ни разу и не посещал с горящей свечкою сортир. О это дивное, живое ощущение, когда включаешь свет, а следом — вспышка, звон! И в беспросветном мраке тонет помещение, и стонет тихо остывающий плафон. И выключатель света острой рукояткою ладонь царапает, а ты все смотришь вдаль. И два зрачка с насквозь проплавленной сетчаткою хранят твой образ, раскаленная спираль. И ты встаешь, лицо состроив похоронное, на табуретку без резиновых галош. И долго дуешь ты на пальцы обожженные. И пять минут, пока остынет лампа, ждешь. И вот, на цыпочки свои поставив тапочки, ты снова тянешься к плафону. Темнота. В зубах поскрипывает цоколь новой лампочки — такой же короткоживущей, как и та. Какая лирика, романтика, патетика! Внутри плафона, где и пыльно, и тепло, ты крутишь, крутишь, как за яйца энергетику, — неповоротливое круглое стекло! Которое уже вот-вот горячим шариком в руке отломится, издав стеклянный звон. И до утра ты пассатижами с фонариком пытаться будешь выковыривать патрон, в котором цоколь приварился и не вертится, и адским током бьются усики внутри… А ты стоишь на табуретке или лестнице и под себя стеклянной крошкою соришь… Эх лампы, лампы, вам гореть в аду со стонами! Электротоком греть металл — какой же срам! Да нам светящийся диод китайцы тоннами готовы гнать за сэкономленный вольфрам! Вот лично я — простой поэт, закончил техникум, диплом электрика храню, как ценный клад. И я, конечно, за прогресс — прогресс и технику. И лампы в доме поменял пять лет назад. Но я сижу с карандашом, как мастер в шапочке, и все пишу, поскольку есть, чего сказать. Иначе кто ж еще напишет оду лампочке? Стихи в газету под названием F5?
5. Острота момента. Выпуск 3
Третий день Барак Обама совершенно не в ударе: в Белом доме вдоль по залам ходит грустно, смотрит в пол. Рэп в айфоне не включает, не бренчит на бас-гитаре, не сажает кукурузу, не играет в баскетбол. Смотрит грустными глазами, как породистая такса, в волосах кудрявых чешет, повторяет: «Как же так?» Клинтон Хиллари заходит, он дает ей ленту факса, и ее вставная челюсть в тот же миг на мрамор — бряк! Даже Буш, который младший, как в забытом детстве, снова ощутил работу мысли и прозрачность в голове. В третий раз прослушав новость, он все понял с полуслова и воскликнул: «Эти… как их… вы совсем того, в Москве?!» А немецкий канцлер Меркель, уж на что большая дама, разрыдалась как девчонка, новость рассмотрев вблизи. А когда в лесу Булонском получили телеграмму, то лягушкой за обедом подавился Саркози. У британской королевы, царственной Елизаветы, приключилось шесть инсультов — по три с каждой стороны. Михаил Саакашвили скушал с пряжкой… впрочем, это государственная тайна гордой маленькой страны.
Что стряслось такого в мире? Почему инфаркт у многих? Лишь у нас в российской прессе — благодатно и тепло. Не маячит новость в топах, не гудят об этом блоги, лишь в «Известиях» заметка за какое-то число. Это Николай Платоныч Патрушев в беседе длинной рассказал корреспондентам как бы к слову, между дел, о готовящемся тексте новой ядерной доктрины — той, что президент Медведев утвердить давно хотел. Наша старая доктрина долго оставалась в силе, но настолько устарела, что уж прямо нету сил. И, как секретарь Совета безопасности России, Патрушев порядок новый разъяснил и огласил. Если в брежневские годы мы готовили ракеты, чтоб агрессору ответить в третьей ядерной войне, то теперь уже понятно: мировых конфликтов нету и крылатые ракеты остаются в стороне. Как крылатые качели, позабыв про все на свете, ждут, надеются ракеты, сердце замерло в груди — им ведь хочется полета: только небо, только ветер, только небо, только небо, только радость впереди! Столько лет стоят без дела и гниют боеголовки, хоть вокруг границ России много разных важных дел! Нам бы в маленьком конфликте их взорвать для тренировки, только старый текст доктрины почему-то не велел.
Но теперь другое дело! Все доктрина разрешила! Превентивные удары может делать человек! Если вдруг сепаратисты, или просто где-то шило, или просто беспорядки, пьянки, шлюхи и блэкджек. Или просто где-то митинг, или просто негодяи, или просто, или просто или просто — просто так! Наша новая доктрина нам уже не запрещает шутки, розыгрыши, хохмы и салют для мелких драк! Это нужно, чтоб Россию уважали и любили. Чтоб Россию неповадно было обыграть в футбол. А особенно — чтоб всякий Михаил Саакашвили продолжал на нервной почве прятать в галстук валидол. Это правильная мера! Это важная задача! Есть такое слово — «надо». Накопилось за года! И пускай американцы с этих пор как дети плачут — будто сами Хиросиму не бомбили никогда.
Раз пошло такое дело, я прошу раздать патроны: дайте мне заряд некрупный — наноядерный, но свой! Чтоб и я навел порядок строгий конституционный в каждом маленьком конфликте, в каждой ссоре бытовой. Далеко ходить не надо — взять, к примеру, дядю Васю: возмутительная сука, мой сосед по гаражу. Тырит гайки, пассатижи, за собою свет не гасит и в ответ ругает матом, если что ему скажу. Налицо конфликт локальный — нерешаемый и долгий. Дайте ядерную бомбу — небольшую, с ноготок. Чтобы сдуло дядю Васю на его разбитой «Волге» и чтоб зимняя резина раскатилась за порог. Строго, ядерно, локально, долбануть прицельно, прямо. Чтоб ходил полгода в гипсе и здоровался уже. И чтоб радиоактивный свет на дне ремонтной ямы не давал ему отныне ставить «Волгу» в гараже. Всем пример и всем наука, всем спасибо — все свободны. Нет локальному конфликту, мирный атом — в каждый дом! Надо ядерным зарядом дорожить, пока он годный, и употреблять до даты, что указана на нем! Пусть весь мир офигевает, если вдруг какая ссора, — мы на пульт уроним тапок и получите сполна. Мы — великая Россия, мы — леса, поля и горы, беспредельные просторы, беспредельная страна!
