Игорь Губерман - Камерные гарики. Прогулки вокруг барака (сборник)

Законы джунглей, лес и небо,

насквозь прозрачная река…

Они уже не сеют хлеба

и не фотографы пока.

Они стреляют фиш из лука

и фаршируют не спеша;

а к синагоге из бамбука

пристройка есть – из камыша.

И в ней живет – без жен и страха —

религиозный гарнизон:

Шапиро – жрец, Гуревич – знахарь

и дряхлый резник Либензон.

Его повсюду кормят, любят —

он платит службой и добром:

младенцам кончики он рубит

большим гранитным топором.

И жены их уже не знают,

свой издавая первый крик,

что слишком длинно обрубает

глухой завистливый старик…

Они селились берегами

вдали от сумрака лиан,

где бродит вепрь – свинья с рогами —

и стонут самки обезьян.

Где конуса клопов-термитов,

белеют кости беглых коз

и дикари-антисемиты

едят евреев и стрекоз.

Где горы Анды, словно Альпы,

большая надпись черным углем:

"Евреи! Тут снимают скальпы!

Не заходите в эти джунгли!"

Но рос и вырос дух бунтарский,

и в сентябре, идя ва-банк,

собрал симпозиум дикарский

народный вождь Арон Гутанг.

И пел им песни кантор Дымшиц,

и каждый внутренне горел;

согнули луки и, сложившись,

купили очень много стрел.

…Дозорный срезан.

Пес – не гавкнет.

По джунглям двинулся как танк

бананоносый Томагавкер

и жрец-раскольник Бумеранг.

В атаке нету Мордехая,

но сомкнут строй, они идут;

отчизну дома оставляя,

семиты – одного не ждут!

А Мордехай – в нем кровь застыла —

вдоль по кустам бежал, дрожа,

чем невзначай подкрался с тыла,

антисемитов окружа…

Бой – до триумфа – до обеда!

На час еды – прощай, война.

Евреи – тоже людоеды,

когда потребует страна.

Не верьте книгам и родителям.

История темна, как ночь.

Колумб (Аид), плевав на Индию,

гнал каравеллы, чтоб помочь.

Еврейским занявшись вопросом,

Потемкин, граф, ушел от дел;

науки бросив, Ломоносов

Екатерину поимел.

Ученый, он боялся сплетен

и только ночью к ней ходил.

Старик Державин их заметил

и, в гроб сходя, благословил.

В приемных Рима подогретый,

Крестовый начался поход;

Вильям Шекспир писал сонеты,

чтоб накопить на пароход.

…Но жил дикарь – с евреем рядом.

Века стекали с пирамид.

Ассимилировались взгляды.

И кто теперь антисемит?

Хрустят суставы, гнутся шеи,

сраженье близится к концу,

и два врага, сойдясь в траншее,

меняют сахар на мацу.

В жестокой схватке рукопашной

ждала победа впереди.

Стал день сегодняшний – вчерашним;

никто часов не заводил.

И эта мысль гнала евреев,

она их мучила и жгла:

ведь если не смотреть на время,

не знаешь, как идут дела.

А где стоят часы семитов,

там время прекращает бег;

в лесу мартышек и термитов

пещерный воцарился век.

За пищей вглубь стремясь податься,

они скрывались постепенно

от мировых цивилизаций

и от культурного обмена.

И коммунизм их – первобытен,

и в шалашах – портрет вождя,

но в поступательном развитии

эпоху рабства обойдя,

и локоть к локтю, если надо,

а если надо, грудь на грудь,

в коммунистических бригадах

к феодализму держат путь…

Семейный вечер

Мы все мучительно похожи.

Мы то знакомы, то – родня.

С толпой сливается прохожий —

прямая копия меня.

Его фигура и характер

прошли крученье и излом;

он – очень маленький бухгалтер

в большой конторе за углом.

Он опоздал – теперь скорее!

Кино, аптека, угол, суд…

А Лея ждет и снова греет

который раз остывший суп.

Толпа мороженщиц Арбата,

кафе, сберкасса, магазин…

Тут бегал в школу сын когда-то,

и незаметно вырос сын…

Но угнали Моисея

от родных и от друзей!..

Мерзлоту за Енисеем

бьет лопатой Моисей.

Долбит ломом, и природа

покоряется ему; знает он,

что враг народа,

но не знает – почему.

Ожиданьем душу греет,

и – повернут ход событий:

"Коммунисты и евреи!

Вы свободны. Извините"…

Но он теперь живет в Тюмени,

где даже летом спит в пальто,

чтоб в свете будущих решений

теплее ехать, если что…

Рувим спешит. Жена – как свечка!

Ей говорил в толпе народ,

когда вчера давали гречку,

что будто якобы вот-вот,

кого при культе награждали,

теперь не сносит головы;

а у Рувима – две медали

восьмисотлетия Москвы!

А значит – светит путь неблизкий,

где на снегу дымят костры;

и Лея хочет в Сан-Франциско,

где у Рувима три сестры.

Она боится этих сплетен,

ей страх привычен и знаком…

Рувим, как радио, конкретен,

Рувим всеведущ, как райком:

"Ах, Лея, мне б твои заботы!

Их Сан-Франциско – звук пустой;

ни у кого там нет работы,

а лишь один прогнивший строй!

И ты должна быть рада, Лея,

что так повернут шар земной:

американские евреи —

они живут вниз головой!"

И Лея слушает, и верит,

и сушит гренки на бульон,

и не дрожит при стуке в двери,

что постучал не почтальон…

Уходит день, вползает сумрак,

теснясь в проем оконных рам;

концерт певицы Имы Сумак

чревовещает им экран.

А он уснул. Ступни босые.

Пора ложиться. Лень вставать.

«Литературную Россию»

жена подаст ему в кровать.

1962–1967

Тюремный дневник

Во что я верю, жизнь любя?

Ведь невозможно жить не веря.

Я верю в случай, и в себя,

и в неизбежность стука в двери.

1977

Я взял табак, сложил белье —

к чему ненужные печали?

Сбылось пророчество мое,

и в дверь однажды постучали.

1979

Друзьями и покоем дорожи,

люби, покуда любится, и пей,

живущие над пропастью во лжи

не знают хода участи своей.

И я сказал себе: держись,

Господь суров, но прав,

нельзя прожить в России жизнь,

тюрьмы не повидав.

Попавшись в подлую ловушку,

сменив невольно место жительства,

кормлюсь, как волк, через кормушку

и охраняюсь, как правительство.

Свою тюрьму я заслужил.

Года любви, тепла и света

я наслаждался, а не жил,

и заплатить готов за это.

Серебра сигаретного пепла

накопился бы холм небольшой

за года, пока зрело и крепло

все, что есть у меня за душой.

Когда нам не на что надеяться

и Божий мир не мил глазам,

способна сущая безделица

пролиться в душу как бальзам.

Среди воров и алкоголиков

сижу я в каменном стакане,

и незнакомка между столиков

напрасно ходит в ресторане.

Дыша духами и туманами,

из кабака идет в кабак

и тихо плачет рядом с пьяными,

что не найдет меня никак.

В неволе зависть круче тлеет

и злее травит бытие;

в соседней камере светлее,

и воля ближе из нее.

Думаю я, глядя на собрата —

пьяницу, подонка, неудачника, —

как его отец кричал когда-то:

«Мальчика! Жена родила мальчика!»

Несчастья освежают нас и лечат,

и раны присыпают слоем соли;

чем ниже опускаешься, тем легче

дальнейшее наращиванье боли.

На крайности последнего отчаянья

негаданно-нежданно всякий раз

нам тихо улыбается случайная

надежда, оживляющая нас.

Страны моей главнейшая опора —

не стройки сумасшедшего размаха,

а серая стандартная контора,

владеющая ниточками страха.

Тлетворной мы пропитаны смолой апатии,

цинизма и безверия.

Связавши их порукой круговой,

на них, как на китах, стоит империя.

Как же преуспели эти суки,

здесь меня гоняя, как скотину,

я теперь до смерти буду руки

при ходьбе закладывать за спину.

Повсюду, где забава и забота,

на свете нет страшнее ничего,

чем цепкая серьезность идиота

и хмурая старательность его.

Здесь радио включают, когда бьют,

и музыкой притушенные крики

звучат как предъявляемые в суд

животной нашей сущности улики.

Томясь тоской и самомнением,

не сетуй всуе, милый мой,

жизнь постижима лишь в сравнении

с болезнью, смертью и тюрьмой.

Плевать, что небо снова в тучах

и гнет в тоску блажная высь,

печаль души врачует случай,

а он не может не найтись.

В объятьях водки и режима

лежит Россия недвижимо,

и только жид хотя дрожит,

но по веревочке бежит.

Еда, товарищи, табак,

потом вернусь в семью;

я был бы сволочь и дурак,

ругая жизнь мою.

Я заметил на долгом пути,

что, работу любя беззаветно,

палачи очень любят шутить и хотят,

чтоб шутили ответно.

Из тюрьмы ощутил я страну —

даже сердце на миг во мне замерло —

всю подряд в ширину и длину,

как одну необъятную камеру.

Бог молча ждет нас. Боль в груди.

Туман. Укол. Кровать.

И жар тоски, что жил в кредит

и нечем отдавать.

Я ночью просыпался и курил,