Феликс Кривин - Жизнь с препятствиями
Марабу, начальник тайной полиции, уехал из Птичьего города туда, где он может говорить без акцента, но без акцента он понес такую галиматью, что все от него прямо-таки шарахаются. Не зря профессор Дубонос говорит, что в жизни главное — правильно расставить акценты. Как расставишь акценты, так и будешь жить.
В прежние времена Дубонос бы это только подумал, а теперь говорит напрямик. Может, это и лишнее, но почему бы не сказать? Сейчас даже модно говорить лишнее, а о главном молчать. Если хочешь сказать о главном, нужно предварительно застраховаться у Зяблика.
Этого правила придерживается и газета «Друг пешехода», которая, кстати, теперь носит более звучное название: «За правое лево!» Общество резко разделилось в своем поступательном движении в разные стороны: одни твердо знают, где право, но не помнят, где лево. Другие твердо помнят, где лево, но не знают, где право. Газета выбрала компромиссное направление, и теперь упорно борется за правое лево.
Но поэт Кукша, в какую сторону ни крути, в газете все равно не печатается. И Сорокопут не печатается. Свобода слова — это не для него, он предпочитает свободу мыслей от слов свободе слова от мыслей. Правда, выразить мысли, свободные от слов, пока затрудняется.
Кукша пишет тексты для песен. Лишь только его стихи стали текстами, как они сразу зазвучали. Сипуха и Кряква, которые создали свой ансамбль, сипят и крячут с большим успехом у публики. Особым успехом в их ансамбле пользуется Филин-Пугач, который совмещает работу судебного исполнителя с творчеством исполнителя народных песен. Он исполняет песню «Эх, ухнем!», причем лучше всего у него получается «ух!», а над «эх!» еще предстоит поработать.
Тут самое время сказать о Трясогузке. Трясогузка по-прежнему трясет гузкой, но теперь уже осмысленно, целенаправленно. Такие пошли времена: никто вам бесплатно гузкой трясти не станет. Трясогузка выступает в сольных концертах Сипухи, Кряквы и Филина: они поют, а она рядом трясет гузкой. Это обеспечивает солисту большой успех. Если рядом с ним никто гузкой не трясет, никто его и слушать не станет.
Сержант Глухарь и ефрейтор Сплюшка уволены в запас. Глухарь утешился в мирной жизни тем, что купил себе новый слуховой аппарат. Ему больше не приходится напоминать каждому: «Говорите в аппарат!», его новый аппарат обладает мощными звукоулавливателями. И теперь, если кто хочет узнать, что слышно, обращается непосредственно к нему, потому что ему абсолютно все слышно.
А Сплюшка — вот беда! — выспался за время службы и теперь, в запасе, страдает бессонницей. Ему посоветовали считать до тысячи, но он умеет только до ста. И теперь Сплюшка ищет, с кем бы поспать, чтоб ему посчитали до тысячи. Но бесплатно с ним спать никто не хочет, приходится платить по тысяче монет, и, пока их считают, Сплюшка благополучно отходит ко сну.
А Синицу помните? Ту, которую зачислили на должность Журавля, потому что она в руках была надежней Журавля в небе. Синица с тех пор у кого только в руках не перебывала и, поднабравшись опыта, открыла специальное заведение. Фазан, который прежде сбивался с ног, бегая со свидания на свидание, буквально днюет и ночует в ее заведении, теперь у него все свидания в одном месте.
Некоторые улетели из Птичьего города — тю-тю! Едва им разрешили летать, как они тотчас же и улетели. Между прочим, неплохо устроились. Правда, там они тоже не летают, на такие работы их не берут. Нет у них достаточной подготовки. Но подметать взлетные и посадочные дорожки, вокзальные помещения, чистить крылья отлетающих — это сколько угодно. Зато кормят их на убой, говорит Кондор, большой мастер убоя.
Голубь издал свои письма к Голубке и теперь с ней судится, отстаивая свои авторские права. Голубка претендует на эти права, поскольку письма ей адресованы. Сорокопут, адвокат Голубя, ссылается на то, что в почтальонской практике Голубя не было случая, когда бы адресаты претендовали на часть почтальонской зарплаты, хотя письма были адресованы непосредственно им, как и письма Голубя Голубке. В связи с этим Сорокопут возбудил встречное дело, требуя выплаты Голубкой Голубю гонорара за все письма, которые он ей написал.
Ночной сторож Сыч неусыпно сторожит ночь, но никак не может усторожить: к утру ее непременно кто-нибудь уворует. Совершенно отчаявшись, он уволился с работы и нанялся сторожить день. Но с днем происходит та же история: к вечеру его непременно уворуют. Уворовать значительно легче, чем усторожить.
На центральной площади стоит памятник Неизвестному Пешеходу. Когда-то он был известен, но со временем его почти забыли. Потому и памятник поставили, чтоб дальше не забывать. В честь ему — или себе в назидание?
Были ведь и такие, которые вздыхали по старым порядкам. Те порядки, конечно, заставляли желать лучшего, но зато какие были мечты! Как верно заметил профессор Дубонос, хуже всего действительность, которая ни для кого не станет мечтой, и мечта, которая стала действительностью. Потому что, по словам того же профессора, неправда без правды проживет, а правда без неправды сама себе глаза выколет.
Сегодня воздушных замков уже никто не строит. Все довольствуются низменным, которое выглядит возвышенным, если смотреть на него снизу. Все от того зависит, с какой точки смотреть.
Чем строже порядки на земле, тем вольготнее мечте в небе. И вольготнее, и безопаснее. Помните Кукушонка? Того, что на спор взялся пройти по карнизу верхнего этажа и сорвался, дойдя до середины. Разбился, но крыльев не раскрыл. Потому что он уважал порядок, а порядок требовал крыльев для полета не раскрывать.
Кукушонок падал у всех на глазах, но никто не двинул крыльями, чтобы его спасти, потому что все уважали порядок.
Памятник Неизвестному Пешеходу можно считать и памятником Кукушонку, у которого нет своего памятника. Все равно в памятнике нет ни с кем никакого сходства, он изображен в виде труб, нацеленных в небо, словно готовых выстрелить в него свою мечту. Или выстрелить по своей мечте — как получится.
Почему так случилось? Раньше, когда петь было нельзя, трубы пели, а теперь, когда провозглашена свобода пения, когда поют не только такие знаменитые исполнители, как Сипуха и Кряква, как Филин-Пугач, как Чиж, клиент Стрижа, который в былые времена только стригся, — а даже такие непрофессионалы, как плотник Скворец и каменщик Жаворонок, — трубы Птичьего города почему-то умолкли.
1999 г.
Письмо Говорунчика-Завирушки автору повести
Дорогой коллега, Вы так хорошо и правдиво все описали! Здесь вся наша жизнь, ну буквально вся наша жизнь. Я читал жене, она плакала.
Особенно хороша фраза: «Козодой несет на рынок молоко». Действительно, лучше не скажешь. Какая простота, какая незакомплексованность! И где Вы только берете эти слова?
Кукша говорит, что будет у Вас учиться. Пускай учится. И пока не научится, о публикации может и не мечтать. А Дятеныш выучил Вашего Козодоя наизусть. Попросишь его почитать, он сразу прыг на табуретку, отставит ногу и начнет: «Козодой несет на рынок молоко». Большой имеет успех, на всех олимпиадах.
Хотя в последнее время выяснилось, что Козодой нес на рынок не молоко, да и не на рынок, а совсем в другую организацию. Потому что был Козодой боец невидимого фронта. Вы это как почувствовали и больше нигде его не упоминали.
А сегодня только его и упоминают. Потому что он наш президент. Был простой резидент, но ему присвоили дополнительную букву всенародным голосованием. Но в душе он остался бойцом невидимого фронта: снимет букву, расслабится — и опять резидент. Пока мы тут учились не размахивать крыльями, он научился не размахивать еще и ногами. Шагает в ногу с другой ногой, очень красиво получается.
Напишите о нем в нашу газету. Мы сразу напечатаем, не будем ждать тридцать лет, как получилось с нашей повестью. Сегодня мы получили свободу размахивать перьями, — правда, пока еще не касаясь бумаги.
Наша газета по-прежнему друг пешехода, хотя носит другое название. Как говорит наш друг Сорокопут, который теперь советник у президента, если вы уважаете в себе пешехода, то вы должны его в себе уважать. Какая б ни была свобода размахивать, но нужно уважать в себе пешехода. Примите и прочее
Ваш Говорунчик-Завирушка.
2000 года сегодняшнего дня.
Закон всемирного тяготения
Ночь
Я встаю, а она еще не ложилась. Она стоит под окном, как стояла с вечера.
— Уходи! — гоню я ее. — Мне надо работать.
Ночь уходит весьма неохотно. И не успеешь оглянуться — снова стоит под окном.
— Чего тебе не спится? — спрашиваю я не слишком строго.
— Холодно, — отвечает Ночь. — Разве тут уснешь, разве согреешься?
Тогда я гашу свет и впускаю Ночь в комнату.
