Игорь Губерман - Камерные гарики

что был так долго глух.

Конечно, я пришел в себя потом,

но стало мне вдруг странно

в эту осень,

что грею так бестрепетно свой дом

я трупами берез, осин и сосен.

Нас будто громом поражает,

когда девица (в косах бантики),

играя в куклы (или в фантики),

полна смиренья (и романтики),

внезапно пухнет и рожает.

Чем это нас так раздражает?

От точки зрения смотрящего

его зависит благодать,

и вправе он орла парящего

жуком навозным увидать.

Но жаль беднягу.

Давно заметил я: сияние

таланта, моря, мысли, света —

в нас вызывает с ним слияние,

и мы в себе уносим это.

Время поворачивая вспять,

как это смешно – не замечая,

тянемся заваривать опять

гущу из-под выпитого чая.

А близость с тем, а нежность к той

давно мертвы,

и память стала – как настой

разрыв-травы.

Вновь себя рассматривал подробно:

выщипали годы мои перья;

сестрам милосердия подобно,

брат благоразумия теперь я.

То утро помню хорошо:

среди травы, еще росистой,

тропой утоптанной российской

я меж овчарок в лагерь шел.

Порою поступаю так постыдно,

как будто не в своем слегка уме;

наследственные корни, очевидно,

воюют меж собой в душевной тьме.

Всегда, мой друг, наказывали нас,

карая лютой стужей ледяной;

когда-то, правда, ссылкой был Кавказ,

но там тогда стреляли, милый мой.

Эта мысль давно меня терзает,

учит ее в школе пятый класс:

в мире ничего не исчезает;

кроме нас, ребята, кроме нас.

Крушу я ломом грунт упорный,

и он покорствует удару,

а под ногтями траур черный —

по моему иному дару.

Любовь и пьянство – нет примера

тесней их близости на свете;

ругает Бахуса Венера,

но от него у ней и дети.

Есть кого мне при встрече обнять;

сядем пить и, пока не остыли,

столько глупостей скажем опять,

сколько капель надежды в бутыли.

Свободы лишь коснуться стоит нам,

я часто это видел на веку:

помазанный свободой по губам

уже стремится к полному глотку.

И не спит она ночами,

и отчаян взгляд печальный,

утолит ее печали

кто-нибудь совсем случайный.

В жизни этой, суетной и краткой

(так ли это, кажется ли мне),

вижу я то мельком, то украдкой

явное вмешательство извне.

Но чье – не знаю.

Что сложилось не так,

не изменишь никак

и назад не воротишь уже,

только жалко, что так

был ты зелен, дурак,

а фортуна была в неглиже.

Не чаши страданий, а чашки

хватает порой для лечения,

чтоб вовсе исчезли замашки

любые искать приключения.

Тигра гладить против шерсти

так же глупо,

как по шерсти.

Так что если гладить,

то, конечно, лучше против шерсти.

Пою как слышу. А традиции,

каноны, рамки и тенденция —

мне это позже пригодится,

когда наступит импотенция.

Если так охота врать,

что никак не выстоять,

я пишу вранье в тетрадь

как дневник и исповедь.

Окунулся я в утехи гастрономии,

посвятил себя семейному гнезду,

ибо, слабо разбираясь в астрономии,

проморгал свою счастливую звезду.

Великие событья – тень назад

бросают очертаньями своими,

но наши аккуратные глаза

не видят нежелаемое ими.

Нет, я в рабах не долго хаживал,

я только пять прибавлю скудных

в те миллионы лет подсудных,

Россией съеденные заживо.

Поверь мне, грустный мой приятель,

твои терзания напрасны:

на Солнце тоже много пятен,

но и они на нем прекрасны.

Чего хочу, того ищу,

хочу уйти от власти Рима,

и щуплых пращуров прищур

во мне участвует незримо.

На мои вопросы тихие

о дальнейшей биографии

отвечали грустно пифии:

нет прогноза в мире мафии.

В нас посевает жизнь слепая

продленной детскости заразу,

и зрелость, поздно наступая,

уже с гнильцой бывает сразу.

Наука, ты помысли хоть мгновение,

что льешь себе сама такие пули:

зависит участь будущего гения

от противозачаточной пилюли.

Живу, ничуть судьбу не хая

за бурной жизни непокой:

погода самая плохая —

гораздо лучше никакой.

В надежде, что свирепые морозы

во мне произведут метаморфозы,

был сослан я в сибирские края,

где крепче стала ветреность моя.

По вороху надежд, сухих и ветхих,

вдруг искра пробегает временами,

и почки наливаются на ветках

у дерева с истлевшими корнями.

Мы от любви теряем в весе

за счет потери головы

и воспаряем в поднебесье,

откуда падаем, увы.

Когда вершится смертный приговор,

душа сметает страха паутину.

«Пришла пора опробовать прибор», —

сказал король, взойдя на гильотину.

Ты люби, душа моя, меня,

ты уйми, душа моя, тревогу,

ты ругай, душа моя, коня,

но терпи, душа моя, дорогу.

Хоть и тонешь там и тут,

грязь весны и слякоть осени —

как разлука, если ждут,

и разлука, если бросили.

Внезапна гибель светлых дней,

а мы ее так часто видели,

что чем нам лучше, тем страшней,

а чем темнее, тем обыденней.

Сибирь. Весна. Потери и уроны

несет снегам сиянье с высоты.

Орут с берез картавые вороны

о горечи и грусти красоты.

Куда б меня судьбой ни занесло,

в какую ни согни меня дугу,

высокого безделья ремесло

я правлю, как умею и могу.

Не мучусь я, что бытом жизнь полна,

иное мне мучительно и важно:

растления зловонная волна

с ленивой силой

душу лижет влажно.

Мечтал бы сыну передать я,

помимо знаний и сомнения,

отнюдь не все мои проклятья,

но все мои благословения.

Действуя размашисто и тонко

страхом, похвалой и жирным кусом,

дух эпохи вылепил подонка

с грацией, достоинством и вкусом.

В те дни, когда я пал на дно,

раскрылось мне сполна,

что всюду есть еще одно

дно у любого дна.

Но взрыв, и бунт, и пламень этот —

избавь нас Бог увидеть снова,

минуй всех нас российский метод

лечить болезнь, убив больного.

Я верю в мудрость правил и традиций,

весь век держусь обычности

привычной,

но скорбная обязанность трудиться

мне кажется убого-архаичной.

Нечаянному счастью и беде

отыскивая место в каждом быте,

на дереве реальности везде

есть почки непредвиденных событий.

Жить, покоем дорожа —

пресно, тускло, простоквашно;

чтоб душа была свежа,

надо делать то, что страшно.

Слухи, сплетни, склоки, свары,

клевета со злоязычием,

попадая в мемуары,

пахнут скверной и величием.

Когда между людьми и обезьянами

найдут недостающее звено,

то будет обезьяньими оно

изгоями с душевными изъянами.

Есть люди сна, фантазий и мечты,

их души дышат ночи в унисон,

а сутолока скользкой суеты,

творящаяся днем, – их тяжкий сон.

Если бабе семья дорога,

то она, изменять если станет,

ставит мужу не просто рога,

а рога изобилия ставит.

Поверх и вне житейской скверны,

виясь, как ангелы нагие,

прозрачны так, что эфемерны,

витают помыслы благие.

Тускнеет радость от познания

людей, событий и явлений;

на склоне лет воспоминания

живее свежих впечатлений.

Думаю, что в смутной ностальгии

нас еще не раз помянут люди:

лучше будут, хуже и другие,

нас уже таких потом не будет.

Приходя как возмещение

всех потерь за жизнь напрасную,

понимание – прощение

осеняет осень ясную.

81 – 84 гг.

МОСКОВСКИЙ ДНЕВНИК

Напрасно телевизоров сияние,

театры, бардаки,

консерватории —

бормочут и елозят россияне,

попав под колесо своей истории.

Вернулся я в загон для обывателей

и счастлив, что отделался испугом;

террариум моих доброжелателей

свихнулся и питается друг другом.

Евреи кинулись в отъезд,

а в наших жизнях подневольных

опять болят пустоты мест —

сердечных, спальных и застольных.

Я вдруг оглянулся: вокруг никого.

Пустынно, свежо, одиноко.

И я – собеседник себя самого —

у времени сбоку припека.

Я с грустью замечал уже не раз,