Игорь Губерман - О выпивке, о Боге, о любви
Вот очень простой пример. Я знаю два четверостишия, неведомо кому принадлежащих, – но я бы сам хотел и мог их написать! Одно такое:
Слесарь дядя Вася
меж берёз и сосен,
как жену чужую,
засосал ноль восемь.
Даже воспроизводя его сейчас, я ощущаю горечь от потери. Так, вероятно, грибники и рыбаки завидуют друг другу, поскольку этот молчаливый вскрик – «И я бы мог!» – созвучен чередующимся всплескам их удач. А вот второй стишок:
Посланный на хуй, иду по дороге,
думаю: пьяный ты скот,
ведь по этой дороге
шёл в борьбе и тревоге
боевой восемнадцатый год.
То есть завидую болезненно и остро я удаче на том поле, где она могла постигнуть и меня, но равнодушный случай повернул лицо к другому. Так Дина Рубина и по сю пору помнит, как она сначала в детстве, а потом и в розовой юности испытала жгучие уколы зависти: сперва – увидев мальчика, свободно писающего на стенку, а спустя несколько лет – увидев, что у близкой подруги уже явно развивается грудь.
В разные времена живали мы с женой у тёщи Лидии Борисовны. Сотни раз ходил я по Лаврушинскому переулку, где стоит её дом, бродил по соседним, знал прекрасно вытрезвитель на углу Старомонетного и Толмачёвского (внизу – решётки поверх мутного стекла, а наверху – два бюста Ленина, смотрящие почему-то не вовнутрь, а в переулок). По утрам довольно часто попадался мне навстречу только что отпущенный клиент этого заведения. Опознать его всегда было легко – по мятой донельзя физиономии («Морда лица – почва земли», – говаривал один художник о таком состоянии) и двум стандартным фразам: «Земляк, а тут которое ближайшее метро?» и «Дай пятак, домой доехать надо».
А тёща моя встретила интеллигента! Тоже был весьма помятый, но проникновенно и изысканно сказал (в шестидесятых это было, отсюда и последующая, всем памятная цифра).
– Сударыня, – сказал он, – обстоятельства моей жизни трагически таковы, что мне необходимо два восемьдесят семь.
Поясню для юных и забывчивых: цена бутылки.
Моя тёща, пленённая вежливостью и открытостью текста, не колеблясь дала ему три рубля.
– О Господи, – воскликнул человек, – и сырок!
Поскольку плавленый сырок «Волна», как и «Дружба», стоил именно тринадцать копеек в те незабвенные и достопамятные времена.
Тут я от зависти немного отвлекусь, ибо сыркам этим я обязан пожизненным уважением к полузабытому ныне великому физиологу Павлову. У нас на курсе в институте учился некий Мишка – добродушный и весёлый здоровяк. Он жил где-то в пригороде, поэтому в институте проводил целый день, лишь поздно вечером уезжая домой поспать. И по естественной студенческой бедности питался целый день всухомятку – ел он хлеб и эти плавленые сырки. Курсе приблизительно на третьем началась у него язва желудка. Мишка пожелтел, осунулся и загрустил. Могучий организм его (врачи немного тоже помогли) сумел оправиться, болячку залечили, и временно она затихла, хотя полностью не извелась. Но сохранились где-то в закоулках его мозга имена этих злокозненных сырков – «Волна» и «Дружба» (хотя он их уже не ел, а привозил еду из дома). И стоило с тех пор Мишке услыхать по радио частые в ту пору фразы типа «Всю Африку охватила волна народного гнева» или «Изо дня в день крепнет дружба советских республик», как от этих двух ключевых слов у него начинался приступ язвы. Как после этого не поверить в пресловутые условные рефлексы академика Павлова? Так я пристрастился к психологии, а Мишка избегал всех мест, где слышно радио.
Но возвращусь я к зависти и тёще. Мы ходили по одним и тем же переулкам, а замечательные люди попадались только ей. В конце восьмидесятых, например (в Москве довольно было туго с продовольствием), поднималась моя тёща по ступенькам магазина на Пятницкой, а навстречу выходила из дверей тётка с кошёлкой.
– Что, яйца в магазине есть? – спросила её тёща, чтобы зря не заходить.
Тётка ответила печально и раздумчиво:
– Яйца есть, но мальчиковые.
Или возьмём подземный переход, ведущий к метро «Третьяковская». Там сидела старуха-нищенка возле большой консервной банки из-под огурцов, куда прохожие кидали мелочь. Тёща моя, тоже человек весьма немолодой, остановилась рядом, раскрывая сумку. Старуха глянула на неё, закрыла банку ладонью и холодно сказала:
– Пенсионеров не обслуживаем.
Везению такого рода я завидую угрюмо и нескрываемо. Почему другому улыбается фортуна что-то услыхать и повстречать-увидеть ровно там, где мог бы оказаться я? Или не мог. Но всё равно я ощущаю зависть.
Замечательный артист Женя Терлецкий был когда-то режиссёром в Магнитогорском кукольном театре. Ехал в поезде он как-то, вышел в тамбур покурить, а там уже сидел на корточках, вольготно к стенке привалясь, тоже куря, некий спокойный человек. Я после лагеря таких любителей сидеть на корточках распознаю настолько, что готов частично изложить их биографию. А Женя закурил, о чём-то зимнем думая (декабрь на дворе стоял), и человек его спросил участливо:
– Чего так загрустил, земляк, или не клеится чего?
– Да в Сочи ездили мы на гастроли, плохо вышло, – с машинальной вежливостью ответил Женя. А человек вдруг густо и со смаком засмеялся.
– Кто ж ездит в Сочи на гастроли в декабре?! – сказал он снисходительно и с полным пониманием проблемы.
Именно Жене позвонила на днях женщина и, нескрываемо волнуясь, сказала:
– Вы артист Терлецкий, и вы много лет работали в театре?
– Да, – ответил Женя, – это я.
– Вы только не будете надо мной смеяться, ладно?
– Избави Бог, – ответил Женя.
– Понимаете, – женщина продолжала нервничать, – вы ведь много лет работали в театре, вы не будете надо мной смеяться. Дело в том, что у меня есть собака, она эрдельтерьер, ей предстоит ехать на международную выставку, вы много лет работали в театре, вы не должны надо мной смеяться.
– Я вас слушаю, – проникновенно ответил Женя. – И что?
– А у неё, – сказала женщина печально, – только не смейтесь надо мной, но у неё вдруг облысела жопка. Вы не знаете, какой берётся клей, чтобы приклеить ей волосики?
Людям везёт, и это всё, что я могу сказать. Я не работал много лет в театре, и ко мне с таким не обратятся, только ведь от этого здравого соображения ничуть не меньше хочется, чтоб так прекрасно кто-нибудь однажды позвонил. Я не придуриваюсь, это говоря, я понимаю, что завидуют повсюду и везде вещам существенным и крупным: денежной удаче, шумному успеху, суперсовременной дорогой ненужности, даче в горах или обильно плодящемуся стаду. Только ведь такой горячий пламень гложет изнутри завистников, мешая жить и сна лишая, что скорее следует их пожалеть, нежели судить за их же собственную дикую душевную изжогу.
Можно завидовать дальним поездкам и интересным знакомствам, удачным фразам и хорошему настроению, лёгкой походке и звонкам приятельниц. Такое в самом деле – как бы с неба, и печаль, что это не с тобой, понятна и неизлечима.
А ведь завидуют несчастные иные даже чужой энергии. И более того – они её порой пытаются впитать, вертясь неподалёку от человека. Я таких вампиров наблюдал и даже замечал их сладострастие: они общаются, они блаженствуют от исходящих волн чужой энергии (вкупе со знанием порой) и впитывают, впитывают, впитывают. Забавно, что носителю энергии от этого ничуть не хуже, ибо людям льстит внимание, оно лишь возбуждает их и стимулирует отдачу. Я этому виду вампиров даже некогда название нашёл: фальшивоминетчики. И мне их тоже очень жалко.
А ещё есть зависть – к той обидной лёгкости, с которой кто-то получает нечто, с тягостным усилием тобой достигнутое, либо вовсе не дающееся тебе. Нет, я вовсе не о всяких материальных удачах, я о совсем другом. Вот, например, я знал давно и достоверно (а скорее – чувствовал), насколько мы различны с разными свободными людьми, когда не совпадают наши мнения. Мы – это люди советско-российской выделки и закваски. И никакой даже модели-образа я сочинить не мог, хоть по-собачьи чувствовал, как вертится он рядом и вокруг. А тут к актёру Мише Козакову приехал из Америки какой-то приятель, запросто изложивший то, что мне никак не удавалось.
– Смотри, какая между нами разница, – сказал он Мише, выпивая. – Вот сидят такие же, как мы, два американца. И пьют они такую же бутылку водки на двоих. И первый говорит: бутылка сделана красиво, этикетка приятная, и вообще отличная водка. А второй с ним не согласен: и бутылка ничего особенного, и банальнейшая этикетка, а водка – вообще дрянная. – Интересно, – отвечает тогда первый, – как забавно разны у нас взгляды и вкусы. И такую же бутылку водки распивают двое россиян. И так же первый хвалит всё подряд. И точно так же с ним не соглашается второй: и некрасивые бутылка с этикеткой, а про водку – вообще она гавно. Ну что, уже про первого ты догадался? Если такая водка кажется тебе гавном, говорит он, то ты сам гавно, и дам-ка я тебе сейчас по морде, чтобы не выёбывался впредь.
