Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий
И тут я сделал непростительную глупость: от желания услышать поскорее, как это звучит, я несколько четверостиший прочитал на выступлениях. Поняв немедленно, что взрослым людям — противопоказаны по их душевному устройству наши детские стишки. Да, все хохочут в полный голос, но в глазах у них я вижу — даже не растерянность, а ужас. И я их отлично понимаю. Эту реакцию замечательно мне выразила Дина Рубина — я позвонил ей, прочитал пару стихов и легкомысленно спросил:
— А лично ты, если такая книжка выйдет, ты ее купила бы?
— Гарька, — воскликнула собеседница, — я на все деньги, что у меня есть, скупила бы весь тираж, чтоб это не попалось моим детям!
И тут я приуныл (не буду врать, что призадумался), и вдохновение покинуло меня. Ужасно жаль, поскольку были там стишки, которые мне нравились и нравятся доныне.
* * *Посмотреть на драмкружокприплелись родители,из-за них мы, кроме жоп,ничего не видели.
* * *Мне на все мои делахватит сил и доблести,наша бабушка былапервой блядью в области.
* * *В тени от водокачки,где садик и беседка,играли две собачки,как папа и соседка.
* * *Мы закрыли все окошки,но уснуть мы не могли,ночью так орали кошки,словно тигры их ебли.
* * *За природой наблюдая,ходит ежик — и хохочет,это травка молодаяяйца ежику щекочет.
Но не оставляет меня все же некая упрямая надежда. Будучи уже весьма немолод, я знаю и помню, что на крайнем склоне лет многие старики впадают в детство. Может быть, тогда я и закончу этот цикл?
Окончание
Я уже летел обратно, и гастрольная усталость явно сказывалась на количестве сигарет. За полтора часа, что я торчал на пересадке, я выкурил с полпачки, наверстывая воздержание в предыдущем самолете. И походную фляжку с виски осушил я уже мелкими, но частыми глотками. Мысли текли вялые и как бы несколько лекарственные, словно пробующие чуть меня подбодрить. Думал ли когда-нибудь мальчик из бедной еврейской семьи, что возвращаться из Берлина в Иерусалим, домой, он будет через Рим? А думала ли об этом его бабушка Любовь Моисеевна, рано оставшаяся без мужа с тремя детьми в каком-то маленьком украинском местечке? А думал ли об этом его дядя Исаак, кандидат экономических наук? А тетя по маме, детский врач, измученная непрестанным блядством своего мужа-хирурга? А его папа с мамой, прожившие свою жизнь как стоики, хотя о таковых навряд ли знали?
Мои мысли так стремительно переметнулись на Сенеку, что я даже несколько встряхнулся. С его текстами впервые встретился я в заполярном городе Норильске, зэками построенном посреди тундры и о лагере напоминавшем всем своим обликом. В шестьдесят третьем, кажется, году я был там в инженерной командировке. Водку пил с ребятами из местной газеты, мне у них в редакции тогда понравился плакат: «Не говорите даже о деле!» Гуляя как-то раз по улицам, наткнулся я на странную библиотеку — принадлежала она профсоюзу охотников. Те ненцы и долгане, что стреляли песцов на необъятной территории Таймыра, вряд ли даже о ней знали, а уж как она была нужна им, очень просто догадаться. Я вошел и почти сразу обомлел. В библиотеке было совершенно пусто, что естественно, однако же на полках там стояли книги, которых в Ленинке в те годы не давали. Я попросился погулять внутри и там впервые в жизни подержал в руках двухтомник Шопенгауэра, томик Ларошфуко, жадно полистал двенадцатитомник Стефана Цвейга издания двадцатых годов (их было там четыре или пять комплектов). Мне библиотекарша, к которой кинулся я выражать восторги, объяснила, что библиотеке выдаются раз в году большие деньги, и они, чтобы потратить их (а то урежут в будущем году), летают в Ленинград, где покупают все подряд в букинистических магазинах. Я покачал завистливо своей кудлатой головой и возвратился к полкам. А через полчаса ко мне подошел незнакомый человек и тихо-вежливо меня спросил, не захочу ли я купить книг пять по выбору за пятьдесят рублей. Это большая для меня была в те годы сумма, но копейки по сравнению с их стоимостью. А моральная часть дела нас обоих начисто не волновала. Денег этих не было у меня, но я поплелся на местное телевидение и мигом их уговорил (я с ними накануне пил) со мной устроить пару научно-популярных передач на тему только что написанной мной книжки. Не была она еще написана, я только собирался, но о чем трепаться, знал уже прекрасно. Дальше было просто: я под этот заработок одолжил у них же денежку и вечером в тот день впервые читал Сенеку. Еще у меня был Ларошфуко и три разрозненных томика Цвейга. А Сенеку я читал — «Письма к Луцилию», и дай Бог всем хорошим людям хоть бы раз в году испытывать такое наслаждение, какое было мне в тот вечер суждено.
А между тем уже толпился я со всеми на посадку, сожалея, что наполнить фляжку поленился. Мне явилась вдруг идея ослепительной теологической яркости. В Норильске это было в шестьдесят третьем. А семнадцать лет спустя советский суд пришил мне сфабрикованное дело о покупке краденого. Но я ведь за семнадцать лет до этого и впрямь купил в Норильске краденые книги! Так, быть может, Божья кара неуклонна, только несколько запаздывает с исполнением ввиду обилия клиентов? Эта мысль меня так захватила, что я времени в упор не замечал.
А мы уже взлетели, не уйдя пока за облака, и дивные за окнами стелились краски. Расплавленная медь заката напоминала о еврейской страсти к золоту. Блаженная и вязкая истома охватила весь мой организм. Спасибо Тебе, Господи, подумал я, пускай всегда мне будет так красиво, пусть я еще хоть несколько лет буду мотаться по свету, и любопытствовать, вывихивая вертишейный позвонок, и радоваться возвращению домой. И пусть мое пьянство и мое ничтожество никак не скажутся на мировой гармонии, которую никак Тебе не удается полностью наладить. Желаю Тебе сил и удачи, Господи, ведь никто Тебе их не пошлет. И я уснул, коляски с выпивкой не дожидаясь.
Пять лет уже неслышно утекло с поры, когда я написал свою первую книгу воспоминаний. А за это время всякое и разное случилось.
Только что покинул нас огромный благородный пес Шах. Он у нас прожил двенадцать лет в любви и строгой нежности. А погибать он начал очень по-мужски: на вечерней прогулке принялся играть с такой же крупной сучкой, а я курил, за ними наблюдая. Он утилитарную собачью цель такой игры уже забыл и приставал к игривой сучке чисто инстинктивно, никакой в этом не чувствуя необходимости. Она еще потом долго шла за нами, недоумевая, почему так резко от нее отстал этот симпатичный черный пес. А у Шаха вдруг ослабли и почти отнялись задние лапы. Он ковылял пять метров, а потом садился или ложился и виновато на меня смотрел. Оставшиеся метров двести мы с ним шли около часа. А лестницу он одолеть уже не смог. Я сбегал в дом, мы взяли советскую летнюю раскладушку и на ней принесли Шаха в квартиру. Все как-то сразу стало ясно, и на Шаха мы старались не смотреть, только украдкой друг от друга гладили его по загривку. На следующий день я должен был уезжать и отложить эту поездку не мог. И сын наш Милька все необходимое делал сам, позвав товарища на помощь. Он купил Шаху два килограмма гуляша, и тот все съел. К врачу он ехал тихий и счастливый: кроме пиршества была и радость главная — его вез Милька. Врач сказал, что он обречен и привезли его очень вовремя: уже вот-вот должны были начаться параличные мучения — у него была беда с позвоночником. И Шаха усыпили. Даже после смерти ему сильно повезло: еще ему не сделали укол, как появился вызванный еврей из частной похоронной конторы для собак. И этот профессионал вдруг отказался от своей работы наотрез: я не хороню собак, надменно и испуганно сказал он, которых я успел видеть живыми. Милька не настаивал, они с товарищем купили лопаты и мотыги, Шах лежит теперь недалеко от нашего дома, и на могиле его — холмик из камней.
А между тем естественно и неуклонно умножается наш семейный клан. Появилась у меня вторая внучка — Тали, ей уже четыре года. В детском садике наслушавшись каких-то благостных речей, она сказала встретившемуся ей солдату — а точней, торжественно и величаво произнесла: «Храни тебя Бог!» — и молодой солдатик густо покраснел от неожиданности. А позже появился внук, за что я очень благодарен сыну и его жене. Внуку Ярону чуть побольше года, но уже он проявляет незаурядную эстетическую чувствительность: меня завидев, горько плачет.
А у двух племянниц моей жены Таты почти одновременно родились сыновья. Тата купила два одинаковых детских конверта, и в одном из них — в Иерусалиме — обрезали Шломо Бен Менаше, а в другом — в Москве — крестили Петра Федоровича. При случае я напишу роман «Хождение по внукам».
