Русская басня - Николай Леонидович Степанов
Подумать: навестил меня премьер-министр!
Да, кстати... Впрочем, кум, ты так горяч и быстр,—
Не огорчить бы мне тебя своим упреком...
Прости, я не в своем уме...
Но, право, милый кум, ты в сане столь высоком
Стал плохо помнить о куме.
Ты, зная, например, как пламенно о курах,
Об этих кротких дурах,
Пекусь я, не щадя ни времени, ни сил,
Хоть раз бы ты спросил:
Как курочки твои, кума, живут на свете?..»
«Постой-ка,— перебил тут Волк,— постой, кума!
Да ты сама,
Чай, не последнею ты спицей-то в Совете!
А ты ль меня утешила когда?
За все последние года
Хоть пару ты промолвила словечек
Насчет моих овечек?!»
. . . . . . . . . . . . . .
Примета верная, читатель милый мой:
Хороший кум всегда столкуется с кумой.
А овцы знать должны, как знать должны и куры:
Раз речь зашла о них, так быть им всем — увы!—
Одним без шкуры,
Другим без головы!
ПРИТОН
Дошел до станового слух:
В селе Голодном — вольный дух:
У двух помещиков потрава!
И вот — с несчастною, покорною толпой
Кровавая учинена расправа.
Понесся по селу и плач, и стон, и вой...
Знал озверевший становой,
Что отличиться — случай редок,
Так лил он кровь крестьянскую рекой.
Что ж оказалось напоследок?
Слух о потраве был пустой:
От мужиков нигде потравы никакой.
«Ах, черт! Дела на слабом грунте!
Не избежать плохой молвы!»
Но, не теряя головы,
Злодей строчит доклад об усмиренном бунте.
Меж тем, очнувшися от бойни, мужики
На тайном сходе у реки
Постановили: быть Афоне
За дело общее в столице ходоком,
Пред Думой хлопотать,— узнать, в каком законе
Дозволено все то, что ноне
Лихие вороги творят над мужиком?
Уехал наш ходок и через две недели
Привозит весть.
Не дали мужики Афоне с возу слезть,
Со всех сторон насели:
«Был в Думе?» — «Был».
«Ну, что?»
«Да то:
Судились овцы с волком...»
«Эй, не томи!.. Скорее толком
Все говори,— кричит Егор,—
Нашел на извергов управу?»
«Не торопись ты... Больно скор...
Мы казнены и впрямь совсем не за потраву.
Шел в Думе крепкий спор
Про наше — слышали? — про наше изуверство!
Но всех лютей чернил нас некий старичок...
По виду так... сморчок...
А вот — поди ж, ответ держал за министерство:
«Потравы не было. Да дело не в траве:
У мужика всегда потрава в голове».
Так, дескать, господа нас малость постращали,
Чтоб мы-де знали:
Крепка еще на нас узда!
А кровь... Так не впервой у нас ее пущали...
Что, дескать, было так и будет повсегда!»
«Ай, горе наше! Ай, беда!
Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! —
Тут с кулаками все к Афоне —
Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда?
Ведь ты же был, никак, балда,
В разбойничьем притоне!»
Святая истина была в словах толпы:
Ведь в Думе кто сидел? Помещики, попы.
А с мужиком у них была какая спайка?
Крест да нагайка!
БЕДА
Батрак Лука,
И сна лишившись и покою,
Вконец измаялся с рукою:
Бог весть с чего горит горьмя рука,
Вся вздулась, почернела.
«Ты что же, чертов сын, слоняешься без дела
Из-за такого пустяка?» —
Хозяин, Пров Кузьмич, кричит на батрака.
Кричит, не ведая того, что подоспела
И на него беда:
Был с вечера здоров мужик наш, как всегда,
А утром сам не может встать с постели.
Свалился на манер снопа.
Родные ошалели,
Бегут за знахаркой, зовут скорей попа.
У смертного одра сгрудилася толпа.
Бедняга Пров Кузьмич ревет, как зверь, от боли:
«Ай, помереть бы, что ли!..
Ай, братцы, силы нет!.. Ай, братцы, пропаду!..»
У Кузьмича сел чирей на заду!
ОПЕКА
Помаялся вдовцом Фома немало,
Когда жены не стало,—
Но жил, терпел: авось бог детям даст судьбу.
Гадал, не чувствовал: век и его короток.
Сразила хворь Фому. Лежит Фома в гробу,
Покинув на беду двух малышей-сироток.
Толкуют мужики средь голого двора:
Как быть с детьми? У них, помимо крова,
Всего сиротского добра
Одна корова.
«Тьфу!— кто-то вдруг ругнулся сгоряча.—
Несет нелегкая к нам Прова Кузьмича,
Нет на него провалу!»
Все знали Прова-богача
За кулака и обиралу.
Войдя во двор,
Кузьмич заводит разговор,
Что, дескать, для души он поработать хочет.
О похоронах он немедля похлопочет;
А что касается детей,
То их хорошему вручить бы человеку,
И сам Кузьмич готов по доброте своей
С согласья общего малюток взять в опеку:
«Что ж, братцы! Погрешил я вдосталь на веку,
Так, может, грех какой я добрым делом смою.
Уж я сироток опеку,
Уж я их успокою!»
Дивятся все, такой увидя оборот,—
Стоят, разинув рот,
И, кажется, упасть готовы в ноги Прову.
Меж тем, пока очухался народ,
Наш «опекун», не видевши
