Игорь Губерман - Камерные гарики. Прогулки вокруг барака (сборник)

весь день плюя за горизонт,

и умер, съев несвежих мидий.

То ли такова их душ игра,

то ли в этом видя к цели средство,

очень любят пыток мастера

с жертвой похотливое кокетство.

Приятно думать мне в Сибири,

что жребий мой совсем не нов,

что я на вечном русском пире

меж лучших – съеденных – сынов.

Мне, судя по всему, иным не стать,

меня тюрьма ничуть не изменила,

люблю свою судьбу пощекотать,

и, кажется, ей тоже это мило.

Боюсь, что жар и горечь судеб наших

покажется грядущим поколеньям

разнежившейся рыхлой простоквашей,

политой переслащенным вареньем.

И мысли, и дыхание, и тело,

и дух, в котором живости не стало, —

настолько все во мне отяжелело,

что только не хватает пьедестала.

В любви к России – стержень и основа

души, сносящей боль и унижение;

помимо притяжения земного

тюремное бывает притяжение.

За года, что ничуть я не числю утратой,

за кромешного рабства глухие года

столько русской земли накопал я лопатой,

что частицу души в ней зарыл навсегда.

Есть жуткий сон: чудовище безлико,

но всюду шарят щупальца его,

а ты не слышишь собственного крика,

и близкие не видят ничего.

Сибирь. Ночная сигарета.

О стекла снег шуршит сухой,

и нет стыда, и нет секрета

в тоске невольничьей глухой.

Я пил нектар со всех растений,

что на пути своем встречал;

гербарий их засохших теней

теперь листаю по ночам.

Как дорожная мысль о ночлеге,

как виденье пустыни – вода,

нас тревожит мечта о побеге

и тоска от незнанья – куда.

Был ребенок – пеленки мочил я, как мог;

повзрослев, подмочил репутацию;

а года протекли, и мой порох намок —

плачу, глядя на юную грацию.

Как ты поешь! Как ты колышешь стан!

Как облик мне твой нравится фартовый!

И держишь микрофон ты, как банан,

уже к употреблению готовый.

Словить иностранца мечтает невеста,

надеясь побыть в заграничном кино

посредством заветного тайного места,

которое будет в Европу окно.

Мы всю жизнь в борьбе и укоризне

мечемся, ища благую весть;

хоть и мало надо нам от жизни,

но всегда чуть более, чем есть.

Где ты нынче? Жива? Умерла?

Ты была весела и добра.

И ничуть не ленилась для ближнего

из бельишка выпархивать нижнего.

В той мутной мерзости падения,

что я недавно испытал,

был острый привкус наслаждения,

как будто падая – взлетал.

Конечно, есть тоска собачья

в угрюмой тине наших дней,

но если б жизнь текла иначе,

своя тоска была бы в ней.

С людьми вполне живыми я живу,

но все, что в них духовно и подвижно,

похоже на случайную траву,

ломящуюся к свету сквозь булыжник.

Был юн – искал кого-нибудь,

чтоб душу отвести,

и часто я ходил взгрустнуть

к знакомым травести.

Теперь часы тоски пусты,

чисты и молчаливы,

а травести – давно толсты,

моральны и сварливы.

Чтобы прожить их снова так же,

я много дней вернуть хотел бы;

и те, что память сердца скажет,

и те, что помнит память тела.

Легко мне пить вино изгнания

среди сибирской голытьбы

от сладкой горечи сознания

своей свободы и судьбы.

Смеются гости весело и дружно,

побасенки щекочут их до слез;

а мне сейчас застолье это нужно,

как птице-воробью – туберкулез.

Назад обращенными взорами,

смотря через годы и двери,

я вижу победы, которыми

обрел только стыд и потери.

Взамен слепой хмельной горячности,

взамен решительности дерзкой

приходит горечь трезвой зрячести

и рассудительности мерзкой.

Дьявол – не убогий совратитель,

стал он искушенней за века,

нынче гуманист он и мыслитель,

речь его светла и высока.

Снова жаждали забвенья

все, кому любви отраву

подносил гуляка Беня,

кличку Поц нося по праву.

К тебе, могильная трава,

приходят молча помолиться

к иным – законная вдова,

к иным – случайная вдовица.

Расти утешной.

Про все устами либерала

судя придирчиво и строго,

имел он ум, каких немало,

зато был трус, каких немного.

Чем русская история страшней,

тем шутки ее циников смешней.

Весь выходной в тени сарая

мы пьем и слушаем друг друга,

но глух дурак, с утра играя

в окне напротив бахи фуга.

Чем глубже вязнем мы в болото,

тем и готовней год за годом

для все равно куда полета

с любым заведомым исходом.

Не лейте на творог сметану,

оставьте заботы о мясе

и рыбу не жарьте Натану,

который тоскует по Хасе.

Нам свойственно наследственное свойство,

в котором – и судьбы обоснование:

накопленный веками дух изгойства

пронизывает плоть существования.

От жалоб, упреков и шума,

от вечной слезливой обиды —

нисколько не тянет Наума

уйти от хозяйственной Иды.

Живя среди рабочей братии,

ловлю себя на ощущении,

как душен климат демократии

в ее буквальном воплощении.

Червяк, по мнению улиток,

презренно суетен и прыток.

Его голове доставало ума,

чтоб мысли роились в ней роем,

но столько она извергала дерьма,

что стала болеть геморроем.

Нелепо ждать слепой удачи,

но сладко жить мечтой незрячей,

что случай – фокусник бродячий,

обид зачеркивая счет,

придет и жизнь переиначит,

и чудо в ней проистечет.

Пожизненно вкушать нам суждено

духовного питания диету,

хоть очень подозрительно оно

по запаху, по вкусу и по цвету.

Смешным, нелепым, бестолковым,

случайно, вскользь и ни к чему,

кому-то в жизнь явлюсь я словом,

и станет легче вдруг ему.

А странно, что в душе еще доныне

очерчивать никто пока не стал

подземные течения, пустыни,

болота и обвальные места.

Неправда, что смотрю на них порочно, —

без похоти смотрю и не блудливо,

меня волнует вид их так же точно,

как пахаря – невспаханная нива.

Вальяжности у сверстников моих,

солидности – в кошмарном изобилии,

меж этих генералов пожилых

живу как рядовой от инфантилии.

Всю жизнь я тайно клоунов любил,

и сам не стал шутом едва-едва,

и помню, как приятеля побил

за мерзкие о клоунах слова.

Теперь он физик.

С жаждой жить рожденные однажды,

мечемся по жизни мы усердно,

годы умаляют ярость жажды,

наш уход готовя милосердно.

Как бедняга глупо покалечен,

видно даже малому ребенку:

лучше, чтоб орлы клевали печень,

чем ослы проели селезенку.

Как поле жизни перейти,

свое мы мнение имеем:

тот змей, что Еву совратил,

он тоже был зеленым змеем.

Второпях, впопыхах, ненароком,

всюду всех заставая врасплох,

происходит у века под боком

пересменка российских эпох.

Вянут, вянут друзья и наперсницы,

и какой-нибудь бывшей вострушке

я скажу, отдышавшись от лестницы:

все, подружка, оставим ватрушки.

Я стал бы свежим, как пятак,

морщины вытеснив со лба,

когда бы в кровь не въелась так

опаска беглого раба.

Нас догола сперва раздели

и дали срок поголодать,

а после мы слегка поели

и вновь оделись. Благодать!

С годами заметней, слышней и упорней,

питаясь по древним духовным колодцам,

пускают побеги глубокие корни

корявой российской вражды к инородцам.

В зеркало смотрясь, я не грущу,

гриму лет полезен полумрак,

тот, кого я в зеркале ищу,

жив еще и выпить не дурак.

Едкий дым истории угарен

авторам крутых экспериментов:

Бог ревнив, безжалостен, коварен

и терпеть не может конкурентов.

С родителями детям невтерпеж,

им сверстники нужны незамедлительно,

а старость – обожает молодежь,

ей кажется, что свежесть заразительна.

За правило я взял себе отныне

прохладу проявлять к дарам судьбы,

однако не хватает мне гордыни

есть медленно соленые грибы.

Неважно, что живу я в полудреме;

пустое, что усну в разгаре дня;

бессонно я всю жизнь стою на стреме,

чтоб век не подменил во мне меня.

Как только уйму свои сомнения,

сразу же осмелюсь я тогда

сесть за путевые впечатления

с мест, где не бывал я никогда.

На душе – тишина и покой.

Ни желаний, ни мыслей, ни жажды.