Игорь Губерман - Гарики из Иерусалима. Книга странствий

И общий смех сдувает эту теплую волну приятства. Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придется мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.

Пустеет в поле борозда,наглеет в городе делец,желтеет красная звезда,у ней растет шестой конец.

Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней — двумя) привязана к любимой мною русской литературе.

Посвящается актерам Всероссийского гастрольно-концертного объединения (ВГКО)

Где море лижет горы,невидимый врагамвозрос огромный город,прижатый к берегам.

Дома из камня белогоо прочности поют,мужчины сделки делают,а женщины — уют.

Снабженцы с сигаретамитолпятся на трамвай,висят листы с декретами:«Купив — перепродай!»

Сопят младенцы в садике,раввины спят в метро,сидят седые цадикив справочных бюро.

Бесплатные советыжелающим дают,Петраркины сонетыстрадающим поют.

На стыке главных улицв неоновом огнесидит верховный Пурицна вздыбленном коне.

Всеобщим, тайным, равнымлюбить и устрашать —он выбран самым главным,чтоб город украшать.

Но полон день заботами,справляться нелегко,и всадником работаетактер ВГКО.

По лысине и гримустекает мелкий дождь…Спешат евреи мимо,сидит промокший вождь.

А из окошка рядомпылает нервный свет:за каменной оградойгалдит Большой Совет.

Встал Натан, высок и плотен:— Если партия не против,я бы съездил за границу,где коктейли и девицы.Чтобы связи нам расширить,буду пить и дебоширить.А по Франции, как мушки,сонно бродят потаскушки,и летят, как комары,сутенеры и воры.Знак любви и знак доверия,даст мне деньги бухгалтерия,где сидит Иван-царевич,а по матери — Гуревич.

Шевелит Совет усами:бардаками славен Запад,соберем налоги сами,отдыхай, наш вождь и папа.

Пусть летит! Лететь не ехать!Нарастает шум и гам,рикошетом плещет эхопо окрестным берегам.

Мимо кромки океанасамолет везет Натана,а внизу на площадисидит актер на лошади…

Но проснулся в час рассветаКлары Цеткин дряхлый внук,непременный член Советаанархист Ефим Генук.

Заглянул к жене в покои,стал чему-то рад,свой гормон легко настроилна бунтарский лад.

Черным флагом развевая,вышел вон из дома…

Революция (любая)начинается с погрома.

Бьют Трибунера и Пульта,горлопанов-трепачей,бьют Инфаркта и Инсульта(все болезни — от врачей).

Балалайка бьет Ноктюрна,рвет Сольфеджию Гармонь,скачет уличная Урна,масло брызгая в огонь.

И от часа к часу злее,словотреньем пламя вызвав,бьют самих себя евреиза несходство фанатизмов.

Плачут идолы и бонзы,тьмой и страхом воздух скован.Конь заржал! Но голос бронзыбыл неверно истолкован.

Хрустнул хряснутый хрусталь,лес о щепках плакал,закалялась наша сталь,выжигая Шлака.

Стук стаканов, звон бокалов,отпущенье арестантам,ночью жены генераловдезертируют к сержантам.Разбегаются солдаты,ходят пить и ночевать,и темны военкоматы,стало некем воевать.В унитазе (дверь направо)тонет План Мероприятий,все светлее быт и нравы,все угрюмей обыватель.

Щели трещин вдоль по стенам,ждут поливки баобабы,но разрушена система,и не трудятся арабы.

И с оглядкой, вороватоговорят среди народа,что печалями чреватачересчурная свобода.

Так что гул аэропланавсе желаннее и ближе…Самолет везет Натана,похудевшего в Париже.

И восторги исторгая,ликованье в горле комом…

Революция (любая)завершается погромом.

Бьют Трибунера и Пульта,горлопанов-трепачей,бьют Инфаркта и Инсульта(все болезни — от врачей).

В клочьях пуха ветер свищет,каждый прячется в дому,лишь Шерлок-Алейхем (сыщик)выясняет что к чему.

Знает: в битвах за Коня,там, где трудно дышится,дым возможен без огня,нет огня без Дымшица.

Власть летит в автомобиле,выступать имея страсть:

— Вы актера истребили,а в Натана — не попасть!

Не попасть веков вовеки,ваш мятеж — самообман,ибо в каждом человекедремлет собственный Натан.

Он аморфен и кристален,он во всех, и каждый — с ним,он, как мысль, материалени, как тень, неуловим.

Разберитесь, осознайте,затвердите как урок,приходите, примыкайте,зачисляйтесь на паек…

Вот и все. Развязку драмепонемногу ищут люди,ищут цадики и сами —кто в бутылке, кто в Талмуде.

Все пошли служить послушно,добывая детям хлеба,прикупая все, что нужно,в мавзолеях ширпотреба.

И сидит Натан сурово…Жить привычно и легко…Говорят, под гримом сноваспит актер ВГКО.

Часть V

Трое в одном веке

Что наша жизнь?

«Игра», — ответит любой, кто слышал знаменитую арию, а кто ее не слышал, все равно ответит то же самое. И будут правы. Только до какой степени наша жизнь — игра, навряд ли они могут себе даже представить. Сегодня это более всех понимают ученые, которые исследуют устройство и работу мозга.

На моем столе лежит книга, изданная в 1990 году в серии «Классики мировой науки». Это труды великого российского ученого Николая Александровича Бернштейна. В послесловии академически сдержанно говорится, что его работы «оказали большое влияние на развитие физиологии, психологии, биологии, кибернетики, философии естествознания». Не слабо, правда же? Лет пять назад в Америке и Германии прошли большие международные конференции в честь столетия этого ученого. Уже несколько научных книг и несчетное количество статей посвящено его идеям. На обеих этих конференциях был его ученик, которого молодые ученые издали оглядывали с почтительным изумлением, довольно различимо шепча друг другу: «Он знал его при жизни, это фантастика!» Только Россия, похоже, все еще не может осознать, что в ней родился и жил загнанный и непризнанный при жизни гений, идеи которого уже давно проходят во всех университетах мира как классические.

Гений жил в Москве, в густо населенной коммунальной квартире на улице Щукина. Жил очень бедно, ибо был давным-давно уже уволен отовсюду. Все лаборатории его (он основал их несколько) были закрыты еще в пятидесятом году. Пенсия была ничтожно маленькой. Он почти всегда был весел и похоже, что счастлив. Он работал, и работа подвигалась.