Irag Pezechk-zod - Дядюшка Наполеон
— А разве с дядей Дустали-хана случилось что?
— Да неужели вы, ханум, не в курсе? Уж так он, прости его господь, страдал…
Глаза Фаррохлега-ханум, почуявшей поминальную тризну, алчно блеснули:
— Ах ты боже мой! Как же это, я не слыхала? Когда он отмучился-то? А поминать где будут?
— Да пока не решили, где поминки устроить, он ведь только сегодня скончался.
— Надо же, горе какое! А я совершенно ничего не знала…
— Моменто, я полагаю, хорошо бы вам утешить Дустали-хана.
— Жалко, что час поздний, а то бы я…
— Да что вы, сейчас совсем не поздно, — заверил ее Асадолла-мирза, — я, как раз когда сюда шел, видел, что Дустали-хан только что вернулся домой.
Фаррохлега-ханум заколебалась, а Асадолла-мирза продолжал:
— При той дружбе, которую ваша матушка питала к покойному, я думал, что вы-то уж непременно будете у его смертного одра.
Фаррохлега-ханум решительно встала:
— Да, вы правы, некрасиво получилось. Я сейчас же загляну к Дустали-хану и Азиз ос-Салтане…
Когда Фаррохлега-ханум выкатилась, присутствующие, которые с большим интересом наблюдали, как Асадолла-мирза фабриковал свою новость, облегченно вздохнули. Асадолла-мирза обратился к дяде Полковнику:
— Надо было как-то сплавить отсюда эту старую сову. А теперь скажите, как там ага?
Дядя Полковник с мрачным видом ответил:
— Братец был очень рассержен и отправил меня назад. Сказал, что желает побыть один.
Час спустя в гостиной оставались только Асадолла-мирза, отец и дядя Полковник. Я притулился в уголке и слушал, о чем они говорят.
— Я всерьез боюсь, как бы ага не наложил на себя руки, — говорил мой отец. — Помните, он тогда рассказывал, что Наполеон принял яд после поражения?
Асадолла-мирза отпил немного вина.
— На этот счет я спокоен. Ведь и Наполеон, если помните, когда ему пришлось отречься, выпил яд, но затем, после Ватерлоо, он дожидался, пока его отошлют на остров Святой Елены.
— Ну, нельзя же надеяться, что ага будет следовать каждому шагу Наполеона…
Тут в разговор вступил дядя Полковник, долго сидевший в глубокой задумчивости:
— Асадолла, мне подумалось, может, мне лучше самому поговорить с сардаром Махарат-ханом?
— Поговорить с сардаром Махарат-ханом насчет аги? А какое отношение…
— Да не насчет аги, а насчет меня, — прервал его дядя Полковник. — Насчет моего коврика, который этот индиец забрал, — и дело с концом… Надо же что-то придумать! Это невиданное мошенничество и наглость…
— Господи, Полковник, речь идет о жизни вашего брата, а вы все о коврике!
— Да нет, за братца я не тревожусь. Братец не лозинка тонкая, чтобы эта буря сломила его. Человек, который всю жизнь провел в бою, сумеет выстоять под ударами судьбы.
Асадолла-мирза безнадежно посмотрел на отца:
— Ну, пожалуй, и мне пора. Отправлюсь ночевать под крылышко дражайшей мамаши Дас-хатун!
Шагая вслед за отцом и Асадолла-мирзой к нашему дому, я слышал, как князь тихо и саркастически спрашивал отца:
— Вы не догадываетесь, кто мог рассказать Фаррохлега-ханум эту историю про арест англичанами группы лиц и высылку их в Арак?
Отец остановился и доверительно коснулся его руки:
— Я не совсем понимаю ваши намерения, князь.
— Моменто, моменто, нет у меня никаких намерений, я просто спросил.
— Да нет, нет, вы намекали… Если вы думаете, что я приложил к этому руку, то ошибаетесь. Клянусь духом отца, я сам был в полном недоумении.
Видимо, не только я, осведомленный, как запросто отец обращается с духом своего родителя, усомнился в его искренности, поскольку, когда отец уже скрылся в доме, а я провожал князя, он сказал:
— Ну теперь нет ни малейшего сомнения в том, что зловредный Дустали передал твоему отцу разговор про волчонка.
— Что же делать, дядя Асадолла?
— Ей-богу, мне уже ничего на ум не идет… Я ведь как квартальный лекарь: когда недуг в ранге простуды, я могу прописать липовый цвет или таблетку аспирина, но если болезнь действительно серьезная и запущенная, надо звать профессора… В первый же день я порекомендовал курорт Сан-Франциско, потому что только в этом я специалист. Больной не послушался моих советов… А теперь уже поздно, придется все это большое семейство везти не на курорт, а к профессору, лечить всерьез.
— Значит, вы хотите бросить нас?
— Нет, сынок, просто сейчас у меня ничего не выходит… Надо потерпеть, посмотрим, как пойдет дело с изгнанием дядюшки на остров Святой Елены, а потом уж подумаем…
Тут мы дошли до поворота. Вдруг я увидел, что кто-то издалека бежит к нам.
Это был чистильщик. После приветствий и обмена вопросами о здоровье он заявил, обращаясь к князю:
— Ваша милость, помогите мне в одном деле.
— Моменто, и тебе тоже надо помогать?… Вот удивительно, я с собственными делами никак не разберусь, а сам оказался штатным защитником всех жителей квартала… Так в чем дело? Что стряслось?
— Да вот ага уже несколько дней настаивает, чтобы я собирал свои манатки и катился отсюда. Раза два-три уже передавал через Маш-Касема, не желает, мол, больше, чтобы я тут располагался.
— А ты что?
— Ваша милость, вы сами посудите. Я все это время здесь торчал, у меня и клиенты свои завелись, куда же мне опять перебираться? Разве это дело, с места на место бродить?
— Да нет, я спрашиваю, что именно ты ответил Маш-Касему?
— Ответил, скажи, мол, аге, что я тут останусь… Не могу, мол, отсюда уйти.
Асадолла-мирза даже зубами скрипнул с досады и пробормотал:
— Ответ хуже некуда! Так ведь и правда придется уходить.
Потом он принялся наставлять чистильщика, убеждая его не упорствовать, объясняя, что самое благоразумное будет покориться и устроиться квартала на два подальше. Но чистильщик стоял на своем, продолжая умолять Асадолла-мирзу о поддержке.
— Моменто, моменто, а может, правду люди говорят, что тебя одна из здешних женщин присушила?
После многословных уверений чистильщика, что ничего подобного нет и в помине, Асадолла-мирза пообещал посодействовать ему, насколько будет возможно, а когда чистильщик ушел, расхохотался:
— Ну вот, не было печали! Мало мне своих забот, еще одна прибавилась… Этот мальчишка втрескался в жену Ширали и не желает уходить. А дядюшка, ожидая английских властей, которые заявятся высылать его в Арак, желает, чтобы духу этого парня здесь не было, а то, не дай бог, спугнет англичан… Просто сумасшедший дом какой-то!
— Дядя Асадолла, а вы думаете, дядюшка все еще верит, что этот чистильщик — немецкий агент?
— Возможно, не слишком верит, но сомнение все-таки гложет его душу… На всякий случай он хочет устранить с пути англичан все возможные препятствия.
— Дядя Асадолла, я вам так надоел, что мне право неудобно и говорить вам…
— Да чего уж там, говори, не стесняйся, — смеясь, прервал меня Асадолла-мирза. — Я ведь читаю твои мысли. Ты хочешь сказать, что теперь, когда дядюшка всерьез ожидает англичан, вы с Лейли тоже в опасности. Весьма возможно, но больше ни о чем меня не спрашивай, дай мне подумать до утра, посмотрим, может, что-нибудь придет в голову.
Я опять провел ужасную ночь. Когда я ненадолго засыпал, мне снились кошмары, в которых было перемешано все на свете. Лейли в свадебном наряде, рука об руку с мужем, шла между двух шеренг английских солдат с саблями наголо к подъезду какого-то дворца, а муж ее был не кто иной, как Ширали. Английский главнокомандующий, одетый в шотландскую юбку вместо брюк, оказался вдруг Маш-Касемом. Я вскрикнул, Пури, который выступал за новобрачными, обратил ко мне свою лошадиную морду и жутко заржал.
Следом за женихом и невестой дядя Полковник тащил свой коврик. Практикан Гиясабади в ливрее с галунами и рыжем парике стучал об пол массивной тростью и объявлял: «Жених и невеста!» Доктор Насер оль-Хокама играл на саксофоне. Отец и Асадолла-мирза, взявшись за руки, водили вокруг меня хоровод и распевали песенку на манер американских шлягеров, где без конца повторялись слова «Сан-Франциско», и в ушах моих так и отдавалось эхом «Франциско… анциско!..».
Я опять закричал и бросился бежать. Маш-Касем в своей шотландской юбке направился ко мне и проговорил с английским акцентом: «Уходи, милок, кончено твое дело». Тогда я завопил: «Маш-Касем, ну сделай же что-нибудь! Или ты не друг мне?…» Но он все с тем же английским выговором ответил: «Ей-богу, родимый ты мой, зачем врать? До могилы-то… Моей вины тут нет, с аги спрашивай!» — и я повернулся туда, куда указывал его вытянутый палец. Дядюшка в треугольной шляпе Наполеона восседал на белом коне. Держа в руках баранью ногу, он восклицал: «Вперед! В атаку!» — и я падал, падал, падал под копыта набегавших прямо на меня коней… А одетая в черное Фаррохлега-ханум читала надо мной «Фатиху»…[44]
