Крик в ночи (СИ) - Ридигер Владимир
— Ты очень изменился, — заметила Катя. — И постарел. Не сердишься?
— Напротив, — ответил он. — Радуюсь, что вижу прежнюю Катю.
— Одно время твое имя — кажется, Румберг — затмило все политические сводки. Ты сделался звездой финансовых афер русской мафии, стал популярнее президента. А Полина выступила блистательной женой видного бизнесмена, совсем позабыв друзей. Где она сейчас?
— Полина… погибла.
— Извини. Мне очень жаль… Не спрашиваю, что случилось с тобой потом, где твои недруги.
— Им сейчас не до меня, — в верхах очередная перетасовка.
Катя задумалась, затем спросила:
— Помнишь, недалеко отсюда убили отца Алексея? Расследование заглохло, истина осталась в дремучем лесу, погребенная временем.
— Помню, конечно. Удивительный был человек… Потом со мной произошло нечто, что происходит с самовлюбленным индюком: однажды такой индюк понимает, что тот суп, ради которого его выкармливали, будет иметь дурной привкус. И наступает прозрение Вопрос лишь в том, к чему оно побуждает..
— К чему же оно побудило… тебя?
— К пафосу. Хочется обличать, клеймить, говорить высокие слова, блистать отточенной фразой. Дескать, послушайте, теперь мне стало все понятно, я проник в суть бытия и знаю, как нужно жить правильно и что для этого следует делать! — В его голосе звучала грустная ирония. — Отец Алексей призывал заблудших к молитве, а лживых — к покаянию. За что поплатился жизнью, — мало кто видит свои заблуждения, и уж тем более никто не желает каяться во лжи. Трагедией священника стала идеализация им людей, ведь наше истинное нутро слишком далеко от совершенства.
— А ты? — спросила Катя. — Что будешь делать ты?
Он горько усмехнулся:
— Собственное видение жизни — тяжкая ноша мыслящего человека. С такой ношей трудно идти, постоянно спотыкаешься. Легче думать и делать, как думает стадо, вернее, как велит пастух. А еще легче не думать вовсе… Полагаю, как только встану на ноги, пойду в шоу-бизнес. Там неписаные законы, но… подсмотрев в замочную скважину, кто-то отыщет клубничку, кто-то постигнет тайну, а кто-то откроет для людей изнанку жизни, — такую, какой она есть на самом деле. Ты можешь быть кем угодно — священником, политиком, шоуменом, — важно, что ты дашь людям. И если хоть один из твоих прихожан или зрителей начнет думать самостоятельно — это и станет пусть маленькой, но победой. Твоей победой над могучим и всесильным его величеством Невежеством. Над бесконечной ночью человечества… Как тебе моя проникновенная речь?
— Впечатляет, — печально улыбнулась Катя и добавила: — Если б тебя слышал отец Алексей…
Помолчали.
— Катюша… Давай начнем сначала? Я буду любить твоего сынишку, как своего собственного. Скажи его имя?
Пропустив вопрос, она устало произнесла:
— Новиков поведал…
— Савелий больше не встанет между нами. Мы вылечим нашего сына, сам займусь этим.
— Нашего? Спасибо, Дима. Я тронута. Он еще маленький, только недуг тяжелый — эпилепсия. Сейчас находится в частной клинике во Франции, каждую субботу летаю в Париж, трачу уйму денег…
Она повернулась на звук автомобиля, притормозившего у дороги. Заглушив двигатель, из джипа «тайота» вышла стройная высокая женщина и направилась прямо к ним.
— Познакомься, — сказала Катя. — Это Вероника.
— Очень приятно, — обрадовалась женщина. — А вы — Дима. Много наслышана о вас. — И, обратившись к Кате, произнесла: — Жду в машине.
— Твоя подруга? — удивился он. — Какое-то срочное дело?
Катя ответила тихо, прямо смотря ему в глаза:
— Больше, чем подруга… С некоторых пор только одна мысль о близости с мужчиной приводит меня в содрогание. Прости… — и вдруг сказала: — Если работаешь над книгой, пожалуйста, не пиши обо мне. Тебя не поймут, да и не по христиански это…
Оставив ключи от своего нового «фольксвагена», Катя, садясь в джип, кивнула: «Вернешь, когда захочешь». И уехала, растаяла… Как мираж или видение, вдруг возникшее и тут же исчезнувшее, словно радуга на грозовом небосклоне.
Немного постояв, он спустился к реке. Долго не мог вспомнить ее название. Кажется, Судьбинка? Да, конечно, Судьбинка. Какое легкое слово… Подойдя вплотную к неторопливо текущей воде, он присел на корточки, не чувствуя укусов комариной стаи, не ощущая, как сильно бьется собственное сердце, не ведая, что будет делать через мгновение. В руке он держал кейс. Зачем ему понадобился кейс? Ах, да, очень хотелось показать рукопись Кате… Вот она, его рукопись — апофеоз фантазии и реальности, смешение действий, помыслов и чувств, единственное нерадивое детище, которое он пестовал вопреки здравому смыслу, наперекор дремавшей совести, в противовес собственной жизни. Значит, его вторая, литературная судьба, тоже безрезультатно завершилась. Так угодно провидению, Богу, черту и еще неизвестно кому…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Первый лист рукописи, повинуясь пальцам, мягко лег на воду, устремившись по течению. За ним поплыл второй, третий, четвертый, пятый, восьмой… Река, словно в оправдание своего имени, уносила чьи-то разные судьбы и коллизии, чьи-то нереализованные мечты и грезы, чьи-то несбывшиеся надежды и долгие страдания, явившиеся плодом авторской мысли на испещренных авторучкой и машинописью бумажных листах. Судьбинка… означает маленькая судьба. Его судьба — лишь искорка, эпизод среди миллионов человеческих судеб, то, что уносит река жизни, мерно текущая из глубины столетий в безбрежную вечность…
Со стороны реки хорошо просматривался лес. У молчаливой громады кирпичного дома одиноко стоял Катин «фольцваген». Под ногами на траве он заметил сложенный вдвое листок, видимо, выпавший из кейса. Подняв его и аккуратно расправив, прочитал стихотворение Кирилла, которое нашел на столе в комнате сына:
Говорила мне в детстве бабушка, Нежно гладя пухлые пальчики: «Не сердись, дружок, Злые бабочки Прилетают к сердитым мальчикам». И от этих слов, помню, грезилось Мотыльков разноцветных зарево, Злых печальной судьбы предвестников, Из легенды воскресших заново… Вот и юность. Картинки памяти Растеклись акварельной заводью. Прочитал бы кто-нибудь с паперти Ту, далекого детства, заповедь. Уж давно, как не стало бабушки И всего, что так сердцу дорого, Но по-прежнему Злые бабочки Прилетают в пору недобрую. Распаляют души смятение И тревогу, и горечь горькую, Обволакивают сомнения Паутины завесой тонкою. Знать бы, как устоять иль выстоять Перед диким цветением горечи? Нам в кривых зеркалах не высмотреть Души тех, кто просит о помощи… Нет и нет! Прочь гони Злых бабочек, Чья пыльца на пухленьких пальчиках, Чтобы доброе сердце бабушек Согревало сердитых мальчиков.Бережно сложив, опустил листок в карман и направился к «фольксвагену». Над Журавлихой незаметно сгустились сумерки, из набежавших тучек стал накрапывать долгожданный дождь. Сейчас он сядет в машину, выжмет скорость и помчится по гладкому, отполированному влагой, шоссе. Но… что-то остановило. Он поспешил к лесу и, войдя в чащу, понял, что попал в царство летней ночи. Вокруг было тихо, собственное дыхание казалось извержением вулкана. Вдруг накатил необъяснимый страх, обуяло безудержное волнение, — не зная дороги, он заблудился во тьме. «Эй, люди!» — позвал он. Крик в ночи остался без ответа. Только эхо заметалось по лесу и пропало в верхушках сосен. Невыносимая тяжесть сдавила грудь, стало трудно дышать. Неожиданно в просвете между листвой замелькал огонек. Подойдя ближе, он увидал горящую лампадку, а над ней — деревянный крест. Минуту спустя осенила догадка — здесь место, где принял смерть сельский священник!
