Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов - Алексеев
Однако и в дедушкином страдательном положении его посещали мысли, наполнявшие душу гордостью и утешением. Дорога, на которой он был все ж таки не последней фигурой, — не забудь про звездочки на петлицах! — работала на прогрессивном виде тяги — электрическом. В определенном смысле она была упрощенным и немного наивным прообразом того, что ожидало железнодорожный транспорт в будущем. На Украине уже вовсю трудился питаемый Днепрогэсом ее старший и, соответственно, более зрелый брат — электрифицированный участок Запорожье — Долгинцево. Время от времени дедушка думал о нем, как думают о родственнике, живущем в центре и выбившемся в люди.
Ну а к родственникам ведь приезжают запросто, без особенных приглашений.
…Когда после утренней планерки секретарша доложила начальнику Приднепровской железной дороги, что в приемной ожидают дети, что одеты они в железнодорожную форму и что хотят встретиться с ним, он велел немедленно пропустить их в кабинет. Начальник был темноволосым человеком в пенсне, и он был очень занятым человеком. За столом и группками у окна еще находились, еще торопливо договаривали недоговоренное командиры пути, руководители различных служб. Но в те далекие, теперь уже почти мифические, времена детство было мандатом, способным открывать многие двери.
Начальник дороги немного склонил голову набок, вникая в смысл просьбы. Ясно, товарищи с донецкой детской железной дороги хотят познакомиться с участком Запорожье — Долгинцево. Что ж, это можно! Служебный вагон и сопровождающие будут выделены.
И они поехали. Они осмотрели электродепо, выслушали подробные объяснения насчет электрооснастки, проехали на локомотиве. На одном из отрезков участка к ним подсел попутчик. Оказалось, главный инженер Днепрогэса. И новая просьба: как бы это хоть одним глазком увидеть чудо, именуемое Днепрогэсом.
— Что меня больше всего там поразило? — говорит дедушка. — Ты знаешь, огромный машинный зал, и в нем один человек. Всего, представляешь, один, в белом халате! А в смотровом отсеке — вода и небо, небо и вода! Ну, я тебе скажу, панорама!
Вскоре после возвращения домой дедушка совершил крупный должностной проступок. Воспользовавшись служебным положением, он вечером, после окончания смены, вывел из депо состав и прокатился от парка культуры до станка и обратно. Звездочки в петлицах, казалось, стыдливо мерцали в свете своих отдаленных небесных сестер, как бы испытывая неловкость за дедушкино самоуправство.
Сторож депо, не решившийся воспрепятствовать мальчишке из врожденного уважения к начальству, хоть и четырнадцатилетнему, все же не преминул сообщить руководству. Руководство в лице Владимира Иосифовича Якута, единственного взрослого на детской железной дороге, казавшегося дедушке глубоким стариком в его тридцать два года, вынесло крутое и бесповоротное решение: перевести в машинисты!
В дальнейшем, признается дедушка, ни один из служебных взлетов не был воспринят им с такой благодарностью, как это понижение. Понадобилось немалое напряжение воли, чтобы не выдать себя явным проявлением радости.
С железной дорогой связана и вся последующая дедушкина биография. Она проходила на фоне железнодорожного пейзажа, окутанная клубами паровозного пара и пронизанная сиренами. Все-таки до повсеместного внедрения электрической тяги было еще далеко.
К паровозам дедушка сохранил особую и какую-то печальную любовь. Он утверждает, что не видел ничего красивей, чем паровозы. Так, наверное, моряки эпохи паровых машин вздыхали о безвозвратно ушедшем времени парусных судов.
Шапито
… — Дедушка, а расскажи еще про что-нибудь, — прошу я.
— Про что же тебе рассказать? Кажется, я уже все выложил, что помнил.
— Ну, расскажи про цирк, например. Ты любил в детстве цирк?
— Странный вопрос. Конечно, любил.
— А что тебе нравилось в цирке больше всего?
— Ну, как ты думаешь?
— Клоуны, наверное.
— Нет, не клоуны.
— Тогда акробаты… Или жонглеры… Неужели дрессировщики с их дрессированными зверями?
— Боюсь, что не угадаешь. Французская борьба! В том южном шахтерском городке, куда мы с отцом переехали из Москвы, постоянного цирка не было, и каждое лето нас осчастливливал своим приездом бродячий шапито. Каждое лето разбивал он огромный шатер в городском саду. И начиналось для нас, мальчишек, самое веселое время. Веришь ли, а ведь некоторые взрослые не оставались смотреть борьбу. Да, не оставались… Обычно ей отводилось третье отделение, она, так сказать, венчала все представление. И вот, мы, пацаны, безбилетники, уже после первого отделения начинали «пастись» у входа в шапито. Мы ловили свою удачу среди тех, кто в перерыве выходил из цирка на свежий воздух покурить, угоститься мороженым, газировкой. Было такое правило: желающий выйти получал контрамарку на обратный вход. Наша задача состояла в том, чтобы у каждого спросить: «Дяденька, вы борьбу будете смотреть? А то, может, вынесете контрамарочку».
Попадешь на человека равнодушного к борьбе — считай, повезло: в третьем отделении сидишь среди зрителей, болеешь. Открывал состязание парад-алле. По кругу обходили борцы арену, играя мышцами. Главный арбитр называл каждого из них, хотя многие и не нуждались в представлении. Иногда из публики к арбитру обращались с вопросами, например кто-нибудь кричал: «А где сейчас Вася Буревой?» И арбитр отвечал: «Классический техник французской борьбы Василий Буревой в настоящее время находится на матчевых состязаниях в городе Краснодаре».
Когда любопытство публики таким образом удовлетворялось, на ковер выходила первая пара. Но еще прежде арбитр приглашал за судейский столик двоих добровольцев из публики в целях обеспечения абсолютной справедливости судейства. В ходе состязания, вероятно для пущего эффекта, арбитр также считал своим долгом выкрикивать названия приемов, которые применялись в тот или иной момент схватки. «Тур де ганж через левое плечо!» — выкрикивал судья. Или: «Двойной нельсон!» Помню, что, согласно правилам, применение двойного нельсона ограничивалось тремя минутами. И, когда доходило до этого приема, что вызывало замирание всей аудитории, арбитр оборачивался к тем двоим за столиком, приглашая их засечь время.
Надо заметить, что за один вечер, собственно, победитель не выявлялся: потом борцы вызывали друг друга на матч-реванш, а еще была «решительная борьба до результата» — и так до осени, пока в воздухе не появятся белые мухи и не придет цирку время сниматься с места.
Среди бойцов были у публики любимцы, были и такие, к которым болельщики, в основном мальчишки относились с неодобрением. Неизменные симпатии вызывал силач, которого арбитр называл «Пауль Гонак, Берлин». Он обычно выходил во всем красном, поднимая вверх сжатый кулак — жест бойцов рот-фронта. А вот
