Кальман Миксат - Кавалеры
― Этот бокал я осушаю за здоровье моей милой приемной дочери Каталины Байноци, которую я люблю, как родную. Желаю, чтобы, вступив в законный брак, она обрела счастье. И я уверен, что она будет счастлива, так как первое условие уже соблюдено: вас, милые дети мои, связывают сладкие узы любви. Однако этого еще недостаточно. Молодость длится недолго, примером тому ― я и ваша мать.
― Штефи, не безобразничай! ― прервала его госпожа Лажани.
― Мужчина умирает только раз, ― продолжал папаша Кёниггрэц, нимало не смущаясь, ― а женщина дважды: когда она состарится и когда отдаст богу душу. И честное слово, для нее страшна лишь первая смерть, а вторую она встречает легко. (В зале возникло оживление.) Потому-то я и говорю, что молодость необходимо дополнять…
― Как и усы за счет бороды, ― задорно перебил его Эдён Кевицкий, намекая на хозяина.
Оратор и сам громко рассмеялся, отчего, как обычно, его стал душить астматический кашель, так что пришлось ждать, пока кончится припадок
― Так, так! Верно, братец. Как и усы за счет бороды, так и красоту надо восполнять, однако не с помощью косметики, а за счет сердечной доброты. Такова основа хороших браков. Дорогая моя дочка Каталина! Не пройдет и двух часов, как ты оставишь отчий кров, чтобы свить себе новое гнездо. Так прими же, сердечко мое, это напутствие и этот совет.
Госпожа Лажани расчувствовалась и, заплакав, уронила голову на стол
― Нет, не хотел бы я быть матерью, ― пробормотал старый Шипеки.
Да и сам папаша Кёниггрэц размяк и стал тереть глаза, однако спустя мгновение он снова заговорил:
― Но и это не все; я чувствую, что мои обязанности на сем не кончаются. Знавал я когда-то одного полковника, некоего графа Кожибровского. Был он обедневшим польским магнатом и имел обыкновение говорить, особенно в последние дни месяца: «Ежели бы я мог снова родиться на свет, Штефи, я бы прежде огляделся, имеется ли в комнате несгораемый шкаф, и, не обнаружив такового, ― как бы это лучше передать его слова, ― не родился бы вовсе». Н-да, кассовый ящик Вертхейма! Деньги, деньги! Без них невозможно вести войну. Это уже сказал Монтекуколи. Так это или нет, но все умное сказано солдатами. Ведь вот и я утверждаю, что без денег не может быть также и мира, по крайней мере ― семейного мира. А поэтому то, что от меня зависит… словом, поскольку я могу…
Но тут майор не смог больше продолжать: слезы потоком заструились по его честному красному лицу. Левой рукой (в правой он держал бокал), дрожа от волнения, он вытащил из кармана своего мундира какой-то документ.
― Вот здесь обязательство, ― срывающимся голосом пробормотал он, ― На пятьдесят тысяч форинтов… дорогой сынок… ― Он подошел к Эндре и протянул ему бумагу. ― Возьми и спрячь… а в ближайшее же время… в ближайшее время…
Все присутствующие встали, восторженными криками выражая свое одобрение. Многие подошли к старику и принялись пожимать ему руки. Сам Эндре склонился и поцеловал майору руку, а тот в свою очередь обхватил его голову и прижал к груди… Эндре хотел было возвратить старику обязательство, но тот воспротивился.
― Нет, нет! ― воскликнул он. ― Не доставляй мне огорчений… Мне было бы тяжело отпустить вас с пустыми руками… Нет, нет! Я знаю, что такое долг.
Это, уж конечно, было вполне достойным поводом осушить бокалы с благородным токайским. Восхищенные гости чокнулись и залпом выпили божественную влагу.
Все восхваляли майора: да, вот это человек! Пусть он происходит не от знатных предков, но в нем бьется сердце подлинного рыцаря.
― Будь Катица его родной дочерью, ― толковали иные, ― тогда понятно, а то ведь падчерица! Нет, все же это превосходно!
― Тем более ― в наши времена, fin de siecle[17].
― Да здравствует папаша Кёниггрэц! Виват! Да здравствует!
Меня и самого растрогал этот неожиданный инцидент, породивший во мне, однако, некоторое опасение, что наш Эндре Чапицкий, мой собрат по перу, еще, пожалуй, бросит свое поприще, на котором имя его начинает приобретать все больший вес. Приданое в пятьдесят тысяч форинтов увлечет его, по крайней мере на время, туда, куда и без того толкают его врожденные склонности: в мир остроносых штиблет и дворянских казино.
Я подошел к нему и шепнул на ухо:
― Поздравляю вас, господин набоб, однако пера не бросайте: это хорошее оружие.
Он взглянул на меня и кротко, хоть и с некоторым превосходством, улыбнулся, словно говоря: «Полноте, не будьте так наивны».
Старый Чапицкий сидел как на иголках во время этой сцены. Он побагровел, его душил воротник, и он нервно крутил висевший на шее «Орден Медведя», ибо, подобно многим другим пожилым господам, носил этот знак отличия. Герцог Анхальтский, имевший в Шароше поместье, ежегодно, хоть и ненадолго, приезжал туда и неизменно раздавал несколько экземпляров своего «Ордена Медведя» соседним дворянам. Чапицкий поднялся было, чтобы произнести спич, но потом словно одумался и только шепнул что-то на ухо лакею, который вывел его из зала через левую дверь. Мы и не заметили, как он снова вернулся, держа в руках лист бумаги; голова его была высокомерно откинута назад, а глаза необычно сверкали сквозь стекла пенсне, которое он забыл снять. Чапицкий направился прямо к новобрачной и остановился перед нею не как любящий свекор, а как рыцарь Ланселот.
― Моя дорогая невестка! ― произнес он торжественно, причем от каждого его слова веяло таким холодом, точно оно исходило от государя, ― Чапицкие не любят выпячивать кое-какие вопросы, однако эти вопросы все же всплывают, отчасти ― сами по себе, отчасти ― по воле некоторых. Но это неважно! ― Горькая улыбка исказила его лицо. ― Важно, что возникшим вопросом нужно заниматься. Все поля сражений в нашем государстве усеяны костями Чапицких; нам не нужны были фамильные склепы, разве что для женщин, ― Он бросил полный сарказма взгляд на сидевшего против него барона Крамли. ― Да-с, наши кости остались на полях сражений, моя милая невестка, и я убежден, что каждая кость зашевелилась бы, если б кто-либо из Чапицких не совершил того, что составляет его прямой долг ― долг представителя нашего рода. Вот, дочь моя, не обессудь, прими от меня это обязательство на шестьдесят тысяч форинтов. Пусть это будут твои карманные деньги.
Бедная Катица не понимала даже, о чем идет речь; она взяла бумагу и, держа ее в руке, мяла вместе с платочком.
Гости же предались шумному ликованию.
― Истинный рыцарь! ― воскликнул Пал Гарзо. ― И таковым останется, пока в нем есть хоть капля жизни!
― Вельможа и в аду вельможа, ― заметил Дёрдь Прускаи, из рода Ташш.
Многие повскакали со своих мест и бросились поздравлять жениха. Я и сам желал теперь для него иного будущего.
― Теперь и я скажу: прочь перо!
― И это говорите вы? ― Он посмотрел на меня, и в глазах его промелькнула растерянность. Мне показалось, что он хотел мне что-то сказать, но поборол в себе это желание и только спросил: ― Почему вы так говорите?
― Потому что пятьдесят тысяч форинтов ― это еще пустяки, но сто десять тысяч ― это уже кое-что. Да и вообще гораздо приятнее почитывать газеты, нежели писать их.
Папаша Кёниггрэц подбежал к молодым и восторженно воскликнул:
― Ну, теперь вы вполне обеспечены, черт возьми! Теперь вполне! ― Он горячо обнял старого Чапицкого. ― Ты обскакал меня, любезный братец, дьявольски обскакал! ― И снова из глаз его потекли слезы.
Чапицкий пренебрежительно передернул плечом:
― То ли было бы, Кёниггрэц, если б Чапицкие еще владели своими поместьями. Я хочу сказать, ― добавил он осторожно, ― если бы они еще владели всеми своими поместьями.
Получилось так, словно у них и сейчас еще было, по крайней мере, пять-шесть поместий.
Между тем наступил вечер. Слуги внесли свечи в массивных серебряных канделябрах и подали черный кофе. Новобрачные, а также наиболее почтенные дамы и господа встали из-за стола. Только молодежь да кутилы шумели, требуя, чтобы им было разрешено остаться в столовой, так как приспела пора послеобеденного кофе, когда, освободившись от надзора старших, подобно выпорхнувшей из клетки птице, расправляет крылья безудержное веселье.
Часть гостей засела за карты. Пожилые дамы, разместившись по уголкам на канапе и в креслах, принялись смаковать события сегодняшнего дня, сдабривая их пикантными подробностями.
― Премилое он получил приданое, ― слышался по временам их шепоток.
Тихое приглушенное хихиканье обрывало недосказанные фразы. Потом снова начинали шушукаться и смеяться.
Хозяйки дома не было в зале ― ей хватало еще хлопот с дочерью. Нужно было уложить все вещи и заблаговременно отправить их фургоном на ближайшую железнодорожную станцию. Катица вновь, может быть в последний раз, заходит в свою девичью комнатку, снимает с головы венок, сбрасывает белоснежное платье, о котором столько еще будет вспоминать на протяжении долгой жизни; она отстегивает изумрудное колье, привезенное женихом, и бережно укладывает его в футляр. Затем выбирает из своего гардероба дорожное платье бордового цвета, которое наиболее приличествует замужней женщине: пусть никто не догадается в поезде, какова цель ее путешествия. Из шляпок она также выбирает самую подходящую.
