Семен Нариньяни - Со спичкой вокруг солнца

За что «вторая сторона», а именно «Издательство», обязуется уплатить «первой стороне», а именно «Оркестру», 100 рублей (прописью сто) авансом при подписании данного договора и 100 рублей (прописью сто) на кладбище по окончании похорон».

К договору был приложен список пяти траурных мелодий, который обязывался сыграть оркестр. Я прочел название мелодий и остался доволен. Музыкальные номера были выбраны на мои похороны со вкусом, а вкус этот мог быть только одного человека — старшей машинистки. Она одна из всех сотрудников редакции, включая сюда и тринадцать членов редколлегии, любила серьезную музыку, одна была завсегдатаем симфонических концертов, даваемых в Большом зале Московской консерватории. Спасибо старшей машинистке. Мне не пришлось бы краснеть перед людьми, участвовавшими в моих похоронах, за плохой подбор траурных мелодий. Но боже мой, как было бы стыдно покойнику за исполнителей так хорошо подобранного репертуара — музыкантов оркестра стадиона «Финиш». Да о чем думали организаторы моих похорон, когда они поручали трубачам и барабанщикам, набившим руку на футбольном марше и галопе, играть марш Вагнера из «Гибели богов» или траурные мелодии Баха и Бетховена? Куда смотрели их глаза, когда они подписывали рваческий договор на 200 рублей (прописью, двести) за халтурное исполнение пяти музыкальных номеров? По 40 рублей за каждое покалеченное произведение. И самое обидное, что половину из двухсот рублей, выданную оркестру авансом, именно 100 (прописью сто), должен был оплатить едва не опозоренный этими оркестрантами покойник.

Нет, ни за что! Я злюсь, ругаюсь, а главбух Николай Алексеевич подсовывает мне в это время тяжеленный металлический венок из плохо раскрашенных иммортелей. Пустив в переплавку три таких венка, можно было бы сделать трактор. И вот за треть этого несостоявшегося трактора я должен заплатить 125 рублей.

Треть трактора от моего броска с грохотом падает на стол главбуха.

— Оставь себе. Платить за металлолом не буду.

Главбух Николай Алексеевич даже привскочил от возмущения:

— Ну, знаешь, Алалаев, это с твоей стороны нехорошо. Нетактично. Издательство пошло навстречу несчастному случаю, проявило чуткость, сделало на тебя затраты…

Я сам понимал, что делаю нехорошо. Не так отвечаю на чуткость. А поступить по-другому не мог. Мне после длительной болезни требовались деньги, и я вынужден был ходить просить не взыскивать с меня хотя бы часть долга.

Наш главбух не поддавался просьбам. Он с трудом еще мог пойти навстречу мертвому, но живому никогда. Поэтому мне пришлось перенести тяжбу сначала в РКК, потом в обком союза. И работники обкома, нужно отдать им должное, нашли выход из затруднительного положения: 100 рублей, выданных авансом оркестру стадиона «Финиш» за пять неисполненных траурных маршей, они обязали выплатить меня. А расходы на покупку металлических иммортелей взяли на профсоюзный счет. Мой бывший венок был заинвентаризован и передан на хранение нашему месткому. Венок висит сейчас в кладовой и ждет своего часа. А мы ходим и прикидываем: кого из нас сей символ металлической чуткости будет сопровождать в его командировке в село Троекурово?

Кончил Олег Алалаев рассказывать о курьезном приключении, героем которого был он сам, и руку подняла наша милая председательница Вал. Одинцова.

— Разрешите, — сказала она, — занять ваше внимание и рассказать о встрече, которая произошла не так давно у меня.

Вал. Одинцова была первой женщиной-фельетонисткой, которая просила у нас слово, и мы дружно крикнули ей:

— Просим! Пожалуйста!

И Вал. Одинцова начала говорить так:

ДОРОГАЯ МАМОЧКА

В комнату фельетонистов входят две женщины. Та, что помоложе, ей лет пятьдесят, заботливо поддерживает вторую, постарше, этой лет шестьдесят пять. Подводит ее к столу. Усаживает на диван. Дает платок вытереть слезы. Я смотрю на нее, думаю: «Кто эта заботливая женщина? Сестра? Соседка?»

— Не, — машет она головой. — Я Капитолине Прохоровне никто. Познакомились в рыбном магазине.

Женщина стояла в очереди к прилавку. Капитолина Прохоровна подходит, спрашивает:

— Что дают?

— Окуня.

Капитолина Прохоровна выбивает чек, возвращается к прилавку и прямо с ходу объявляет соседке по очереди:

— У меня зять тряпка, а дочь зверь!

И две незнакомые женщины, еще не разглядев как следует одна другую, начинают обмениваться внутрисемейной информацией. Продавец стучит черенком ножа по прилавку, кричит:

— Подходи, не задерживай. Разговаривать будете на кухне.

Женщины подходят. Продавец отвешивает каждой окуней, и две незнакомые женщины выходят на улицу. Та, что помоложе, тут же у выхода из магазина хватает за руку ту, что постарше, спрашивает:

— Дальше что? Про дочь-зверя. Рассказывайте.

И старшая, несмотря на то что место для беседы выбрано в спешке неудачно — старушку все время толкают, рассказывает. А женщина помоложе, ее тоже толкают, внимательно слушает.

Так как Капитолина Прохоровна, рассказывая, плачет, слушательница проникается к ней состраданием и ведет в райком партии, благо он находится всего за три дома от рыбного. Капитолина Прохоровна плачет и в райкоме. Секретарю тоже жалко старушку, и он, подняв телефонную трубку, звонит в редакцию.

— К вам придут сейчас две женщины. Старшую зовут Капитолиной Прохоровной. У нее серьезные нелады с детьми. Выслушайте. Напишите. Помогите старой матери.

Секретарь сажает старую мать с ее поводырем в свою машину и отправляет обеих женщин в редакцию. И вот женщины сидят на диване. У каждой в руке авоська, полная рыб. Маленькая комната фельетониста начинает наполняться запахом моря. Я закрываю глаза, и воображение переносит меня из уральского города в район далекой Алушты, где я проводила лет десять назад свой отпуск. Раннее июньское утро. К берегу только что подошел с ночного лова баркас, полный скумбрии. Рыбаки ждут автомашину, чтобы начать разгрузку, и пока лежат на гальке, отдыхают. От земли до самого неба тишина. Только волны, взбегая на берег, чуть слышно шепчутся с голышами: ш… ш… ш…

Открываю глаза, смотрю на Капитолину Прохоровну, и мне кажется, что передо мной добрая, ласковая бабушка, которая рассказывает мне, своей внучке, сказку тоже про добрых, ласковых принцев и принцесс.

Капитолина Прохоровна и в самом деле шевелит губами, раскрывает рот. Она что-то говорит, но что? Я после ночного дежурства. Не выспалась. Устала. Закрыла глаза на минутку и никак не могу очнуться. Мои уши заложены воображаемой тишиной. Но вот слова начинают доходить до моего сознания. Они толкают меня в грудь, бьют по лбу, переносят с солнечного берега Алушты в тесную комнату редакции. Вещи и люди становятся на свои места. Нет баркаса с ночным уловом, есть только авоськи с уснувшей рыбой. Рассказ старой матери не о добрых принцах и принцессах, а о родных детях — злых, жестоких.

Мать родила и вырастила пятерых. И все пятеро матери не в радость. Пятеро детей, а живет мать в чужом доме.

— У ваших детей тесные квартиры? — спрашиваю я.

Прежде чем ответить, Капитолина Прохоровна долго собирается с силами, наконец говорит:

— Старший у меня полковник. У него две комнаты. В каждой висит клетка с канарейкой. Две собачки у них, держат взамен детей. У каждой собачки своя постелька. Свой матрасик. Полковник спит с женой тоже на мягком. На пуховой перине, на пуховых подушках, а мне, матери, сын-полковник стелет дерюжку на полу в передней. «Спи, дорогая мамочка».

В этом месте Капитолина Прохоровна останавливается, чтобы поплакать, вместе с ней плачет женщина помоложе, а вслед за ними начинаю плакать и я.

Раньше других берет себя в руки Капитолина Прохоровна.

Мы еще ревем, а она продолжает рассказ:

— Решила уйти к другому сыну. Вертеринару.

— Вертеринар — это собачий доктор, — объясняет женщина помоложе.

— А вертеринар хуже полковника, — продолжает рассказ мать. — Жила у него, натерпелась, наплакалась. Сами едят четыре раза в день. Вкусно едят. Жирно. Себе с женой они делают каклеты. Жарят курей. На закуску кладут витчинку. На сладкое хрухты. А мне давали есть всего два раза. Утром и в шесть вечера. Утром супчик, а в нем три крупинки или три макаронины. А вечером жидкую кашку, сваренную на воде, или пюре из тертой картошки. Я тощаю, еле ноги ношу. Плачу, говорю:

«Сыночек, исть хочу».

А он отвечает:

«Молитесь, дорогая мамочка, чтобы бог скорей вас к себе прибрал. На небе харч лучше».

Женщина помоложе слушает за сегодняшний день этот рассказ в третий раз. Сначала на ступеньках рыбного магазина, потом в райкоме партии и, наконец, сейчас в редакции и каждый раз плачет, причитает: