Дина Рубина - Теплые штаны для вашей мами (сборник)

Поэтому, уже взрослым человеком, оказавшись в каком-нибудь московском театре, Рената каждый раз шла к фотографиям в фойе и всматривалась в лица – этот? Этот? Может, этот? И не узнавала.

Она не любила театры. И не любила народных артистов.

Самое смешное, что брат Мишка, который припухал вместе с ней в ту холодную ташкентскую зиму, стал артистом, причем московским. Приезжая к нему в гости, она приходила к нему в театр и точно так же, выманивая его после спектакля в уже пустое фойе, водила к фотографиям и спрашивала: «Мишка, а не этот ли?»

Седой оплывший Мишка всматривался в знакомую ему уже тридцать лет фотографию с новым интересом, пытаясь оживить в памяти тот день последнего кормления, ту последнюю райскую курицу, уплывающую под взглядами детей в жующий рот народного артиста… и говорил наконец:

– Нет. Не он!

– Почему Вам, при Вашем гигантском круге общения, захотелось рассказать лишь о двух своих коллегах?

– Не так давно я оказалась в одной многолюдной шумной компании, очень пестрой по возрастному, социальному и профессиональному составу.

Среди прочих тем кто-то завел разговор о Бродском – о его тяжелом характере, о невозможности, особенно в последние годы жизни, сойтись с ним даже в беглом общении. Отталкивал, не подпускал. Что это – снобизм?

– Да нет, – предположила я. – Скорее это усталость, болезнь и явственное ощущение, что тебе отпущен короткий срок… Просто он мог уже себе позволить общаться только с теми, с кем хотел.

– Интересно, с кем же это? – язвительно спросила меня молодая женщина.

Я замялась… Как ей объяснить, подумала я, не обидев, что в жизни каждого художника наступает время, когда ему хочется говорить и быть только с равными себе, – неважно в какой области искусства талант вырос в мастера. Его, уже усталого, искушенного в своем деле человека, тянет к «своим», которые понимают его с полуслова.

Иными словами, на знаменитый окрик соцзаказа: «С кем вы, мастера культуры?», негромко отвечаем: «С мастерами культуры».

Глава десятая

«Мой день, мой снег, светящийся во тьме…»

С женщиной ты можешь делать только три вещи: ты можешь любить ее, страдать из-за нее и делать из нее литературу.

– Вы потрясающе пишете о любви. Любовь, семья – единственный способ жить или один из многих?

– Это зависит от особенностей душевной организации. Я человек душевно подвижный, мне любовь необходима. Причем любовь в ее всеобъемлющем значении. В смысле устройства жизненного пространства, я – ретроград и консерватор, и вообще из тех женщин, которые спокойно несут жизнь на своих плечах. Семья, дети, близкие родственники – все как у людей, вынь душу да положь на алтарь семьи.

Мне всегда странны были люди, не желающие заводить детей. Я такую душу представляю одноногой. Приносят нам дети радость или приносят огорчения – это непременная часть пути человеческой души. Человек должен просматривать свой род позади и впереди себя. Это одно из условий обычного человеческого счастья.

Я, как пастух, должна проследить всех своих овечек. У меня непременный ежедневный перезвон: где та? А этот, почему не на работе? А та – сдала ли кровь на анализ? А тот – был ли у ортопеда… А вот эта (младшая сестра) – на гастролях; значит, высчитать точно разницу во времени и позвонить, когда она еще в гостинице.

Картинка по теме:

Однажды звоню сестре в Вену. А она мне, мечтательно:

– Слушай, тут нас поместили в маленьком уютном отеле. На первом этаже – магазин надгробных памятников. Я сегодня глянула – там такая красота: ангелы, лиры, гранитные вазы с цветами. Кстати, есть один чудный памятник, тебе бы в самый раз: раскрытая на постаменте книга, и на страницах мелкими латинскими буковками выбито начало «Человеческой комедии»…

Я даже приценилась – недорого, можешь представить. Только провоз будет стоить страшенных денег… – Она огорченно вздохнула и добавила: – Так что пока я тебе туфли купила. Носи на здоровье!

И между прочим: надгробный памятник в качестве прижизненного подарка – не такая уж редкость. Моя подруга, работающая в Америке в «детском садике для стариков», рассказывала, как подошел к ней однажды ее подопечный – некий Марк Лазаревич, бывший ленинградец, заслуженный врач, очаровательный старичок. Стал делиться впечатлениями от недавней поездки в Питер. Многое в России, говорил он, куда дешевле, чем здесь, в Америке. Например, мрамор.

– А у нас ведь с Лидой скоро пятидесятилетний юбилей свадьбы, – делился он. – И я привез замечательный подарок, знаете. Две надгробные плиты: мне – из серого мрамора, ей – из розового. И надписи уже позаботился выбить. Мне написал просто: «родился-скончался». А Лиде поэтично так: «Пришла в этот мир… Покинула этот мир…» – без даты, разумеется.

– Н-но… Марк Лазаревич… – пролепетала моя впечатлительная подруга. – Где же вы их держите?

– Под кроватью! – охотно ответил тот. – У нас такое покрывало длинное, знаете, до полу… А вот послезавтра, – продолжал он торжественно, – в день нашего золотого юбилея… я дождусь, когда она откроет глаза, и скажу: «Лида, загляни под кровать!»

– И все же поговорим о любви мужчины и женщины, не в загробной, а земной, романтической ее ипостаси. «Область слепящего света» – Ваша печальная и светлая новелла о любви, которая кажется списанной с натуры, взятой из жизни. Каждый ищет для себя эту самую «область», каждому хотелось бы хоть на недолгое и прекрасное время оказаться в эпицентре этого слепящего света. Что для Вас означает слово «любовь», как это чувство помогало – если, конечно, помогало! – Вам в работе и что Вы думаете по поводу таланта быть любимым и любить?

– В таких случаях мне всегда неловко огорчать интервьюера, но, как и многое из того, что я пишу, эта новелла была сочинена совершенно – от первого до последнего слова. Понимаете, сейчас уже я могу позволить себе делать из слов все, что сочту нужным делать. Могу изобразить такую вот, слепящую любовь.

Что касается меня самой, то это чувство никогда не помогало, а всегда мешало мне в работе. Особенно в молодости. Для работы прозаику необходим покой и воля, а также энное количество денег, чтоб было чем за электричество платить. Любовь только поэтам – друг и кормилица. Они если и потеряют три строфы, что накатали утром в подъезде, то помнят их наизусть. А нам, прозаикам, это – стихийное бедствие, тайфун, понимаете? У нас такое дело – без железной дисциплины ни черта не напишешь. А я еще люблю, чтобы каждая бумажка, закладка в книге, записка на столе – все лежало на своем месте. Любовь же опрокидывает все: мысли, порядок, способность к сосредоточению. Талант любить – это дар, такой же, как любой другой талант. Я встречала в своей жизни людей, которые умеют делать из любви блестящий дивертисмент… месяца на два. Знала и таких, кто всю жизнь угрюмо любит одного человека и самозабвенно вкалывает на него, не требуя благодарности. Я не знаю – что лучше.

Что касается умения «быть любимым» – тут все гораздо сложнее. Оно присуще только очень эгоистичным, умным и расчетливым людям.

– Как считаете, способность любить с годами не теряется?..

– Ну что вы, наоборот! Ведь наша душа, ограненная годами, опытом, множеством прочитанных книг, влиянием множества встречных судеб, становится куда более тонким и совершенным инструментом любви, чем щенячья нетерпеливая душа юности. Кроме того, возникает сладостная способность ценить «последние дары лета»… В этом чувстве бездна изысканнейшего нектара тоски, поскольку любовь в таком случае всегда сопровождает тень окончательного расставания.

– А у Вас – давно ли случилась последняя любовь? И последняя ли она по Вашему ощущению или будут еще другие?

– Ну что вы! Повторяю: я – Дева, человек «при галстуке», неужто вы полагаете, что я вот сейчас вывешу список своих любовей, да еще крестиком отмечу – эта последняя, эта предпоследняя, а эта – предполагаемая в будущем… Все свои личные переживания интимного толка я никогда на люди не выношу. Вот что в книгах моих обо мне написано, да еще и обозначено местоимением первого лица женского рода, вот то и прошло таможенный контроль и разрешено к вывозу «в публику».

Так что давайте оставим мою конкретную, неинтересную в романтическом отношении персону и поговорим о любви «вообще».

– «Мы друг для друга топоры, чтобы рубить под корень тех, кого любим по-настоящему…» Это последняя фраза из другой Вашей новеллы. Есть основания так полагать?